В ШКОЛЕ
Я попал в первую смену, а Ванюшка — во вторую. И вот он — первый школьный день. Рано я заявился в свой пятый класс, а там уже сидел на задней парте веснушчатый верзила. Я его никогда не видел-— новенький.
Эй, давай сюда! — позвал он. — Я здесь с семи караулю. Ты драться любишь?
Люблю, — зачем–то соврал я.
Ну, тогда садись со мной. Дружить будем! Тебя как звать?
Павел, а тебя?
Петька. Давай порубаем, — и он достал из портфеля несколько помидоров, соль и кусок хлеба.
Мы все это быстро уничтожили.
Ты оставался на второй год? — спросил Петька.
Нет.
А я в третьем два года сидел и в четвертом тоже.
Почему?
Да с арифметикой у меня дело дрянь.
Я хоть и не любил арифметику, но учился по ней на пятерки.
Перед началом занятий нас всех построили в зале, и директор школы Сахаров произнес речь, пожелал нам успехов.
Первым уроком был немецкий. Вошла учительница, мы все встали, а она сказала нам:
Гутен таг.
Здрассте! — гаркнули мы хором. А учительница кивнула нам:
Зетцт ойх!
Мы ее не поняли и продолжали стоять.
Я сказала вам: садитесь. Зовут меня Вандой Оттовной. Я буду преподавать немецкий.
Ничего себе, имечко! — Петька хихикнул.
Ванда Оттовна ходила по классу легко, будто на цыпочках.
Учителя все были новые, и мы встречали их с интересом. Очень мне понравилась учительница истории. Была она красивой, молодой. Звали ее Анной Ивановной. Такая серьезная и добрая, с черными волосами, в темном платье. Я тогда впервые услышал от нее о древнем мире, о рабах, об ужасных сражениях греков с троянцами, о восстании Спартака.
Слушал я ее разинув рот, так интересно рассказывала она о неведомой нам прежней жизни. А потом предложила почитать нам после уроков про Одиссея.*
Запомнилась мне и учительница по литературе Валентина Степановна. Она тоже была молодой и тоже показалась мне очень красивой. Только волосы у нее были светло–русые, а платье белое в черный горошек.
Все в тот первый день выглядело в школе праздничным. И на душе у меня тоже был праздник оттого, что я прикоснулся совсем к иной жизни, чем та, что мучила меня дома: я оказался среди людей, которые резко отличались от всех этих «божьих братьев и сестер». И я как никогда пронзительно почувствовал, что существуют два мира: огромный, светлый и маленький, темный. В тот день Валентина Степановна почему–то читала нам «Дети подземелья», и читала так, что мы весь урок слушали ее замерев.
С нетерпением ждал я урок рисования. Учитель оказался инвалидом — на войне потерял руку. Знакомство началось с того, что дал он нам задание рисовать на свободную тему. Петька начал изображать морской бой, а я своего деда.
Он получился у меня как живой.
Иван Петрович забрал мой рисунок и положил его отдельно в журнал.
ПРОЩАЙ, ДОМ С ЗАКРЫТЫМИ СТАВНЯМИ!
Мать оборвала рябину и кистями повесила на чердак, чтобы вышла из нее вся горечь. Половину ягод она оставила на кустах, зимой склюют ее дрозды–рябинники и красногрудые снегири.
В сентябре установились погожие деньки. Солнце так припекало, что мужики работали в майках, помогая бабам дергать морковку и копать картошку. Лазурное небо казалось выше, а горизонт как бы приблизился.
Но было это тепло недолговечным, подкралась к поселку зима, дохнула холодом и сразу же обрушила на землю обильные снега.
В нашем доме по–прежнему шли моленья, но членов становилось все меньше и меньше… Часть уехала в город, старики умирали, молодые сторонились общины, вновь обращенных к богу почти не было. Жизнь делала свое дело.
В общине все о чем–то шептались, собирались отдельными кучками, молились нехотя, будто насильно. Отец стал нервным, раздражительным. Никто словно и не замечал его как пресвитера общины. Отец дрожал теперь над каждой копейкой.
И вот однажды он сказал матери:
Придется, Матрена, дом продать да купить поменьше. Того и гляди жевать будет нечего.
— Делай что хочешь, — безразлично ответила мать. — Господь всему судья… Его воля.
Мы с Ванюшкой переглянулись: уж очень ненавистен нам был этот дом, а тут вдруг словно бы и загрустили — все–таки мы выросли в нем. А может быть, мы просто смутно почувствовали, что теперь начинается для нас какая–то новая жизнь, и от этого стало тревожно?
Пришел Евмен потолковать с отцом о делах общины.
Дом надумали мы продавать, — заявил отец. — Все равно община маленькая стала, доходов почти никаких. Может, куда уедем.
Покупателя тебе искать не надо, он здесь, — с усмешкой объявил Евмен.
Кто?
Я. А откуда у тебя деньги–то? — отец просверлил Езмена взглядом.
Ты не спрашивай об этом, а лучше называй цену.
Сто, и ни рубля меньше.
Сто тысяч? Да ты что, сдурел, брат?
А что, не стоит разве? Семь комнат, зал, теплые сени, кухня, столовая, кладовая, теплый подвал, колодец, два погреба, сад, пасека. Это как, по–твоему? Пустяки?
Ну, нахвалил куды с добром! Много просишь, брат, много. Больше восьмидесяти не дам.
Да лучше уж сжечь, чем…
Твое дело, брат, а я могу и другой купить. Такого покупателя, как я, тебе не найти. Подумай, брат Никифор, с женой посоветуйся.
Что мне советоваться? Я — хозяин! Я! — разозлился отец.
Наконец они срядились. Евмен дал девяносто пять тысяч. Себе мы купили неподалеку неказистую избенку.
Я простился с замерзшим родником, с могучим кедром и, вздохнув, напоследок прокатился с ледяной горки.
Распродал отец и всю нашу мебель, только инструменты оставил.
Новая изба встретила нас холодом и сыростью. Стены ее были не оштукатурены и не побелены, бревна потрескались. Здесь мы зажили еще хуже. Отец продал собачью доху и надевал старую грязную фуфайку. Мать носила дешевые ситцевые платья. Даже на собрания ходила в старой суконной юбке и черной шерстяной шали с оторванными кисточками.
Община нам не помогала, братья и сестры говорили :
Носят на себе что попало, а у самих на книжке, поди, лежат тысячи. Прибедняются…
Отец съездил в город и привез какую–то шкатулку. Думая, что мы с Ванюшкой спим, он высыпал на середину стола грудку золотых вещиц: кольца, часы, браслеты, серьги…
Зачем ты это купил, Никита? — мать заплакала. — На что жить–то будем? Теперь вот смотри на это добро…
Проживем, мать, — отец сгреб золото в шкатулку и запер ее на ключ. — Я слыхал, что опять денежная реформа будет. Деньги деньгами, а это золото. Вдруг война или еще что–нибудь. На Север поедем, там у
