известна: Илико Габлиани. Но как, когда, почему? Эти вопросы остаются в силе.
Они идут по отдельности. Двое впереди. Трое позади — и другой дорогой! Почему пошли двое впере ди и трое — позади, другой дорогой? Почему они идут врозь?!
Пусть же придет кто-нибудь и скажет: они не разбирались в элементарных правилах альпинизма, их надо было посадить и заново обучать азбуке горовосхождения, повторить ее. Пусть придет кто-нибудь и скажет,— я взялся бы и обучил их. Эх!..
Ужасно было то, что спускались пятеро: двое впереди и трое — позади. Другой дорогой! Трое спускались с другой стороны.
Спускались... Но спустились ли? Нет! Из этих троих лишь один добрался до лагеря. А те двое, что шли первыми? Да, они спустились, они пришли в лагерь. И тогда получалось так: от шести отнять три будет три. Теперь уже не хватало троих. Один остался наверху. Двое — в виду лагеря, но где они, куда они делись?
Пусть скажет кто-нибудь: я знал, что так случится, если бы там был я, я бы предвидел, что, если они пойдут разными дорогами, добром это не кончится. Что путь тех двоих, которые шли первыми, верный, что надо всем идти этим путем.
Пусть скажет, если есть такой прозорливый.
Но главным было то, что из шести осталость только трое.
С самой ранней весны без устали, неутомимо ухаживает он за дивным цветком родной земли — благодатной, щедрой, капризной, отзывчивой на ласку лозой, во время засухи потом своим увлажняет землю, во время дождей, проливных ливней со всей страстью сердце взывает к небесам, моля пощадить трепетные зеленые листья и налитые соком тяжелые гроздья... Он готов совершить невозможное, лишь бы спасти свой виноградник, сохранить его, не дать ему погибнуть. Но ничего, ничего не в силах он сделать, он — человек, ачеловек бессилен против стихий.
И он плачет. Загрубелыми, почти коричневыми от солнца руками трет глаза — о, не смотреть бы им на эту беду! — и горько, беззвучно рыдает!
Еще более беспомощные и бессильные, чем тот кахетинский крестьянин, топтались мы у подступов, еще более несчастные — ибо речь шла не о винограднике, а о создателях его — людях. Словно чьей-то могучей рукой смело их в бездну с гребня Западной вершины!..
УШБА
...Я услышал далекий клич...
Перед глазами моими завертелся церковный двор, полный народа. Посредине лежит камень саджилдао. Поочередно подходят к нему юноши, вцепившись пальцами в узкую горловину, пытаются поднять...
В сторонке, чуть поодаль, стоят старейшины села. Наблюдают за единоборством молодых, оценивают их силу, умение, громко выражают недовольство, поощряют, подзадоривают. «Еще немного — и победа за тобой!..» — слышится Михаилу голос отца.
— Ну-ка не подсказывайте! — шикают на Бесариона.
— Еще немного, Минаан... Да ну, поднатужься, чего ты, ей-богу!..— не выдерживает Бесарион, не смотря на замечание.
Да и остальные подбадривают своих, ахают, охают, покрикивают. И оправдываются при этом — вот ведь и Минаана поддерживает отец, советы ему дает, а мы что, дураки, мы тоже за своих болеем. Ага, болеют, да с таким жаром, что ой-ой-ой! Жилы набухают, глаза чуть не лезут из орбит, можно подумать, они сами пытаются поднять саджилдао.
— Подбадривайте сколько угодно! Ежели сам не годится, ваши указки ему не помогут,— посмеивается Бесарион.— Эй, Минаан, соберись с силами, говорю, ну-ка! — обращается он к сыну уже другим тоном.— Поднимешь — на обед будет тебе добрый кусок поросятины, а нет — пустым чаем поить тебя буду!
— Покрепче пальцами цепляйся, покрепче!
— Дуй, брат, не робей!
— Ха-ха, саджилдао-то не уголья, чтобы раздувать!
— Поднимешь — уж я знаю, как тебя уважу, а не поднимешь — кроме чая, ничего не увидишь! Всю неделю — чай!
...Потом еще видение — праздник Джгвиби.
Он взбирается на столп-натлисвети. Со свистом разрезая воздух, пролетают мимо, едва не задевая его, ледяные ядра. Слух воспринимает их свист как гул самолетов. Но он бесстрашно продвигается вверх. Руки, ноги, все тело, словно вьюнок, обвивают столп. Гибкие, точные, четкие движения... Бросок вверх — и замирает, приникнув всеми мышцами к столпу. Замирает и сжимается, готовясь к новому броску. А крест маячит вверху — совсем близко...
— Хэ-эй-, Минаан...— доносится снизу подбадривающий возглас лагамцев.
...И старец Антон, Тэтнэ Антол, на смертном одре... Слабеющим голосом произносит он последние наставления внуку: не забывать заветов предков, быть верным законам мужества, чести, спасти дали от гибели...
Древние сказания вспомнились ему...
Вот Беткил, отважный и неустрашимый Беткил, прикованный к скале, кричит односельчанам:
— Пусть спляшет моя невеста, посмотрю в последний раз, как она пляшет!..
...Пляшет девушка в лечаки. Развевает ветер воздушную белую ткань. Изгибаются плавно нежные руки...
— Пусть все ущелье пляшет, пусть все ущелье поет про мужество и отвагу!..
Пляшет и поет весь народ, поет о мужестве и бесстрашии, о гордости и непоколебимости, о силе духе и выдержке, о дружбе и товариществе...
— Ну же, поднимай кверху, повыше поднимай! Ты будто ничего не ел, кроме гоми... Давай тащи кверху! Так и знай: поднимешь — будет тебе на обед отменная поросятина, а нет — хлебать тебе голый чай!..
...— Мы с тобой, Минаан, где ты — там и мы! Эге-эй! — Это уже не видения, не воспоминания — это снизу кричат товарищи.
Он очнулся. Мгновения забытья промчались. Надо действовать, надо решать незамедлительно, сию же минуту. Не время предаваться воспоминаниям, хотя все они промелькнули, прокрутились в голове за ка кие-нибудь секунды,— мысль стремительна и молниеносна.
