равно что сталь, от него и пуля отскочит. Всевышний каждому дал свое сердце, не похожее ни на чье...

— Знаешь, Минаан,— с сиплым стоном выдохнул четвертый,— мне жаль тебя, очень жаль, потому что ты не поднялся на вершину. Мне жалко всех, кто не под­нялся туда...

— А как Михаил? Что он говорит о нас? — спро­сил второй.

— Михаил? — не переставая массировать постра­давшего товарища, отозвался Минаан.— А что особен­ное он может говорить?

— Нет, наверное, он обижен. Я знаю, он оби­жен...— робко, неуверенно сказал второй и оглядел остальных, словно стремясь узнать их мнение.

— Ему нехорошо, Михаилу, не знаю, что с ним бу­дет... Ему нехорошо, а он насильно погнал меня сюда, к вам, пойди, говорит, помоги им...

— Мы не должны были его оставлять!.. Не должны были оставлять его на тебя одного,— сказал второй, и глаза его повлажнели.

На   минуту  наступило  молчание.   Никто  не  хотел продолжать этот разговор. Сейчас им было не до обид. Они мечтали о земле. О земле людей, которая маня­ще поблескивала где-то далеко внизу, по ту сторону тысяч утесов, пропастей и пиков... Лампионы родного города сияли, трепетали вдали. Лица знакомых сменяли друг друга. Обманчивы далекие видения. Обманчивы и пленительны в то же время. Опасен такой наплыв их, опасен, губителен даже, потому что зовут они куда-то... да не куда-то, а вниз, на землю, они заставляют спешить, а поспешность чревата катастрофой...

Сейчас никто не хотел ничего обсуждать. Каждый углубился в свои, может, совершенно незначительные для другого, переживания... Все это время они служили общему делу, личное, частное не существовало, раство­рилось в общем. Теперь же цель была достигнута, и у них есть право думать о личном, о своем, о земле и городах, о комфорте — и о женщинах!..

И потому никто не хотел теперь разбирать и обсуж­дать...

Только второй все никак не мог успокоиться. Его, видимо, больше других мучила совесть:

— Об этом никому и не расскажешь... Товарища бросили, а сами поскакали к вершине... Грош цена такой победе!..

— Ну что ты, как это бросили?! Мы оставили его на попечение Минаана, только и всего. Оставить чело­века на Минаана — это не значит его бросить... Ты нездоров, потому и говоришь так,— возразил ему тре­тий.

Минаан на минуту оставил четвертого и подошел ко второму. Второму действительно было очень худо. Когда он говорил, слова его перемежались с хрипом, из груди то и дело вырывался глухой стон.

— Нет, я ничего... Ты за ним... присмотри, я чувст­вую... себя неплохо...

— Михо послал меня к вам, он велел, чтобы я вам помог... Он тоже, как и ты, говорил мне: мол, ты за ними присмотри, их полечи...— ответил Минаан, насильно за­катывая рукава второму.

Четвертый снова попытался приподняться, но не су­мел, только повернулся на другой бок и сипло выдох­нул:

— Очень мне тебя жаль... очень жаль...

Он пребывал в каком-то полусне-полузабытьи, и у него было лицо счастливого человека. Он старался вы­разить мысль как можно торжественнее, но голос не подчинялся ему, голоса не хватало, сипение и хрип уничтожали всякую торжественность.

— Ты знаешь, какое зрелище нам открылось? Прав­да, лишь на минуту разверзлись небеса, только на минуту горы сбросили туман, но и этого было доста­точно... Под ногами распростерся весь мир. Весь мир лежал у подножия вершины, чистые сверкающие вер­шины гордо созерцали этот мир. Вдали виднелись гиганты Гималаев. Но наша вершина и на них смотрела свысока... Одним словом, мы были в эти минуты самые высокие люди мира... Потому я говорю — я всех жа­лею... всех...

— Тебе нельзя столько говорить,— заметил ему первый.— Пойми ты, нельзя...

— Кто сказал?.. Мне все можно, уже можно все..— Четвертый рассмеялся, но вместо смеха из глотки вырвался хрип.— О, если бы я смог запеть, ты знаешь, что бы я спел? Я бы спел «Бубу Какучелу»[18]... На такой высоте еще никто не пел «Бубу Какучелу»...

— Довольно, я получил свою долю, теперь пойди к Михо, он один. Нас трое, нет, нас четверо, вот, а он один, его жалко, пойди помоги ему. Хватит и того, что вчера мы его бросили... Мы не имеем права... Нет, гово­рю я тебе...— твердил второй, высвобождая свои руки.

— Что касается вас, не знаю, а я теперь на все имею право... Что захочу, то и сделаю. А? Что ты на это скажешь, разве не так? Так ведь? — продолжал четвер­тый, обращаясь ко второму.

— Неправ ты, никто не имеет права бросить на пол­дороге товарища, больного товарища, никто на свете не имеет такого права. Тот, кто так поступает, свинья, понял, свинья, и больше ничего.

— Вот посмотришь, посмотришь, и потом говори,— невразумительно ответил четвертый с грустью в голосе.

— О чем это ты? Что он должен посмотреть? — попытался выяснить третий.— Уж если ты не хочешь за­молчать, говори яснее, что...

— Я говорю, что я имею право... на все имею право... уже. Вы — не знаю, дело ваше, но я имею право теперь, понял? Вот если бы я мог, спел бы «Бубу Какучелу»! Ты когда-нибудь слышал эту песню? Наверное, нет, потому-то и противишься. А ты знаешь, о чем эта песня? В ней поется о вине и о женщинах. Эти две вещи — самые главные в жизни, понял? Или, может, я ошибаюсь? Мой бог, неужели и в этом я ошибаюсь?

— Вино? А почему именно вино? Разве водка хуже? — не согласился третий.

— Тогда и женщин заменим! Почему это именно ви­но и женщины? — вмешался в их спор первый.— Вод­ка и... водка и... постой, чем же заменить женщин, а? Вот тех самых женщин, которые ждут нас там, внизу, дома, которые смотрят, смотрят на дорогу, смотрят, высматривают нас, ждут с дальних дорог меня, и тебя, и всех нас, других... Чем же нам их заменить? Может, ты придумаешь другое слово? Неужели воз­ можно заменить женщину?!

— Так вот и вино. Как водка не заменит вина, так и женщину ничто не заменит. Женщина есть женщина, и баста, и вино есть вино! Водка — это совсем другое, водка... квас и глясе...

— Ну, ты тоже, поехал!.. Оставим эти философство­вания. Я за то, чтобы заснуть, а вы как? — сказал третий.— Итак, я уже сплю!

— Да, сон — хорошая вещь. Кто знает, может, тебе приснится земля, наши города и знакомые лица... Дейст­вительно, что может сравниться со сном! Но Илико? Ведь Илико не сможет заснуть? Оставить его с его видениями и галлюцинациями? — оглядывая товари­щей, сказал второй.

— Он тоже уснет. Спорим, что уснет. Постепенно расслабнет, разморится и уснет,— нежась в тепле спального мешка, пробормотал третий.

— Ты как думаешь? Тэмо, Минаан, а вы? Вы тоже так думаете? Если вы все так считаете, давайте и правда уснем. Чего же мы ждем, в самом деле? В мыс­лях и мечтах о земле мы так сладко уснем...

— Обо мне речь? — внезапно поднял голову четвер­тый.— Я сейчас разговаривал с богами, и они тоже посоветовали мне так: спи. Но я все взвесил и решил бодрствовать до утра, а потом усну. Сердце мне подска­зывает, сердцем чувствую, что так лучше. А до утра я могу петь. Как раз Кирилл никогда не слышал наших песен, вот и послушает. Спать под музыку хорошо, приятно. Будут сниться разноцветные сны. До утра можно столько песен спеть, что... Потому я и решил бодрствовать. Боги сказали свое. А я сделаю свое. Потому что сердце так подсказывает. Первый власте­лин — сердце, а потом уже боги... Я думаю, все понятно. Я думаю, что хотя бы сейчас я говорю понятным языком, а? — обратился он к третьему и, не ожидая ответа, продолжил: — А утром я перейду в их распоряже­ние. А до тех пор уж вы на меня не обижайтесь. И вооб­ще пусть никто на меня не обижается. Когда вы уснете, я припомню одну песню. Когда-то я очень любил ее Ага, она была про детей, про детей, ожидающих возвра­щения с охоты отца, который принесет им мяса. Они глядят на горные тропинки в надежде увидеть отца с добычей на плечах. Но отец не появляется. По-моему, я много раз пел эту песню. Слова помню хорошо, но вот мотив никак не могу вспомнить. Не знаю, правда ли я ее пел когда-нибудь? Но какое это имеет значе­ние, я спою ее теперь, спою на другой мотив, что с того! Я с ума сойду, если не спою! Неужели я говорю что-то непонятное? А? Кирилл, может быть, ты слыхал эту песню? Ах да, простите, вы теперь спите, усните, мои дорогие. А я пошлю вам разноцветные сны... Значит, так...

— Минаан, тебя зовут. Туда зовут,— сказал стояв­шему на коленях товарищу второй.— Здесь тебе