укладывает в спальный мешок.— Я сейчас же вер­нусь...

— Воды!.. Воды...— доносится из соседней палатки.

— Воды! Воды-ы-ы!..— визжит, стукаясь о борта палатки, ветер.

Минаан ползком продвигается к палатке. Прост­ранство, кажется, трепещет в тисках льда, вой и свист ветра плачем и причитанием отдаются вдали. Ни мерца­ния звезд, в чьих владениях они сейчас находятся, ни каких-либо других ориентиров. Все объял непро­глядный мрак. Не существует больше городов, осве­ щенных яркими лампионами, ни переливающихся сол­нечными блестками морей нет на свете, ни уютной проселочной дороги, которая ведет к дому и теплу. Есть только мрак, только снег, только льды и ветер. Есть бездна, и морок, и глас вопиющего в этой пустыне, и страх смерти. Пляшет он, страх, поет побед­ную песнь. Смерть вот-вот схватит их. Это смерть кри­чит «воды-и-и-и-ииии!..» жутким, убийственным голо­сом. Какой же страшный, леденящий кровь голос у смерти, голос таинственный — зов того света...

Как сапер ползет он по снегу. И как саперу, ему нельзя ошибиться. Пропасти, острые утесы слиты с мра­ком, они коварно затаились, они невидимки. Минаан знает их повадки — осторожно, очень осторожно, по-кошачьи цепко продвигается среди тысячи невидимых смертей. В памяти всплывает обрывок стихотворения, услышанного во время какого-то застолья: «Здесь утес и там утес, коль умру я — ну и что ж? Уцелею? — Ну и что ж!» Но сейчас жизнь остро необходима, жизнь вдвойне, втройне необходима — смерть бродит вокруг да около, она всегда начеку.

Со всей осторожностью, на которую способен, он ползет по чертову ребру к другой, соседней палатке откуда доносятся стоны и мольбы.

Только бы не замерзла вода, только бы не заморо­зил ее этот ледяной ветер! Но торопиться нельзя.

— Воды... воды!.. Воды!..

— Вот вода! Я принес воду, принес! Не бойся, я здесь, с тобой!

В палатке четверо лежат. Пятый с трудом находит себе место. Он чувствует, как встрепенулись при звуке его голоса эти одеревеневшие от холода тени. Один из лежащих даже приподнимается и протягивает к нему руки.

— Дай... дай воды!..— бормочет он.

— Обожди, ну что ты, обожди чуточку! — угова­ривает его Минаан.

— Дай мне напиться, скорее!..— требует жажду­щий.

Минаан знает, что этими обмороженными руками он не удержит не то что котелок, а спичечный коробок. Ведь если прольется драгоценная жидкость, надо начинать все сначала.

— На, пей, я буду держать, а ты пей, только не сразу, пей маленькими глотками, понемножку...

Жаждущий приникает к воде. Не отрываясь, осушает весь ковш. Потом, переведя дух, просит осипшим голосом:

— Еще... дай еще воды!..

— Но как же все это произошло? — спрашивает его Минаан.

— Расскажу, когда будем внизу, вот спустимся, и расскажу...

Теперь Минаан берется за его руки. Закатывает ему рукава и начинает с силой растирать, массиро­ вать, разминать. Он знает, что все это тщетно, без­результатно, бессмысленно, но все равно — он будет растирать, мять, массировать, будет делать все возмож­ное до конца, ибо это его долг. Пока хватит сил, он будет работать. Но смерть уже позвала — все напрасно теперь и поздно. Микел-Габриэл[17] шел по их следам, карабкался, перепрыгивал с утеса на утес, не терял их из виду. Он не уйдет с пустыми руками, Микел-Габриэл преодолел уйму пропастей и круч и теперь уж ни за что не уйдет с пустыми руками...

— Да, но как это произошло, почему вы очутились в таком положении? — повторяет вопрос Минаан, обра­щаясь к четвертому.

Он должен узнать эту историю, совершенно непонят­ную и удивительную,— что произошло с этими людьми, всего несколько часов назад здоровыми, полными сил и энергии?..

— Да вот... спустимся вниз... и я тебе... расскажу... там всё... расскажу...— прерывисто отвечает четвертый.

В их беседу вмешивается второй: уверенным голо­сом человека, не утратившего надежды, он гово­ рит:

— Я и Илико сбросили с себя рюкзаки и оставили их у ребят, зачем было таскать понапрасну. Ну и вот, мы оставили их и отправились искать письмо Ерехина. На вершине нашли записку Абалакова, которую он оставил там в 1956 году. Мы хотели как-нибудь снять письмо Ерехина...

Четвертый хочет что-то сказать, но язык не повину­ется ему. Он хрипит что-то невнятное, наконец ему удается выговорить:

— Минаан... мне тебя так жаль, что ты не был на вершине!..

— Какая у вас была погода? Мы-то там наверху друг друга не могли разглядеть, такой был туман. В од­ном месте я и Джумбер сорвались, но, к счастью, верев­ка где-то застряла, и мы чудом спаслись. Тогда я и повредил это плечо...— сказал третий.

— Когда мы вернулись назад, погода изменилась, спустился туман. Видно, мы в тот день встали с левой ноги — наших рюкзаков нигде не было,— заговорил второй.— Мы решили, что, наверное, их ветер унес... одно из трех: либо унес ветер, либо снегом занесло, либо мы сами заблудились... Так или иначе, а дело было скверно. Я чувствовал, что этой ночью ледяной ветер Тянь-Шаня превратит нас вдедов- морозов... Вы знаете, что это за чувство? Если человек не пережил этого, представить себе невозможно... Помнишь, Минаан, я не хотел вас оставлять, наверное, сердце чуяло, что мы попадем в такой переплет... Помнишь ведь?..

— В течение подготовительного периода подобраны и изготовлены шлямбуры различных видов и моделей.

Наше снаряжение заметно отличалось от прежнего альпинистского высотно-экспедиционного снаряжения. Например, шлямбурные крючья нашей конструкции были намного легче и удобнее в употреблении, нежели обычные, потому что были сделаны из сплава дюралю­миния и титана. Из этого же прочного сплава были и карабины, что уменьшило их вес. Репшнуры из чистого капрона тоже значительно уменьшили общий вес снаря­жения.

Разнообразие крюков, широкий их выбор позволяли использовать малейшую трещинку на гладких поверх­ностях Зеркала Ушбы. Мы разработали новую конст­рукцию площадок, так называемые «платформы», кото­рые оправдали наши надежды.

Из-за уклона и гладкой поверхности Зеркала несколько ночевок предстояло провести в висячем положении. Чтобы сделать эти ночевки комфортабель­нее, мы решили запастись гамаками.

Гамаки были сплетены, но надо признать, что они не очень оправдали себя. «Кровати» требовали дальней­шего усовершенствования и разработки.

...— Как не помню, что же еще я помню, если не это! Ты сказал: я тоже останусь, но трое ведь не могли идти в одной веревке, и тебя уговорили, угово­рили идти двойками...

— Чуяло мое сердце, я же сказал тебе, что сердце чуяло...— повторил второй.

— Это выдумки, сердце ничего не чувствует. Сердце работает, перегоняет кровь по всему организму, и никаких чувств у него нет,— возразил третий.

— Нет, не все так устроены. У некоторых сердце чересчур чувствительное. Не все одинаковые...

— Мы спустились чуточку ниже, поставили там палатку и начали ждать. Мы звали их, кричали, но кто бы нас услышал в этот вечер!.. Мы кричали до хрипоты, мы надорвали глотки...— это произнес третий.

— Скажут, может быть, что мы спали, сладко спали в теплых палатках... Но ты только представь, что твои товарищи бродят где-то, затерянные, голодные, холод­ные, и борются со смертью... ледяной ветер... Разве может человек спать спокойно... когда так? Да лежи ты хоть в королевской постели, ни на минуту не сомкнешь глаз, не задремлешь! — заговорил первый.— Тэмо прав, у одного чуткое сердце, а у другого — все