небытии, в нигде... Потом он вновь начинал маячить, и все повторялось сначала. Теперь уже у рюкзака вырастали человеческие плечи, человеческие глаза были устремлены нас, у него были и руки, он садился на утес и с грохотом, неуклюже переворачиваясь, опрокидывался в про­пасть. Это повторялось раз, другой, третий... И никто не задумывался, как же рюкзак выдерживал бесконеч­ное падение по скалам и пропастям...

Потом мы протягивали руку к Алеше — этот не­произвольный жест появился у нас с тех пор, как он роз­дал нам, изнемогающим от голода, припрятанные на черный день дольки шоколада. Сильный взмах голо­вой — и видение исчезает. Его сменяет другое...

Но теперь мы вместе шагаем вниз. Наконец-то мы вырвались из когтей метели, из когтей голода, жажды, холода... Сейчас мы как путешественники в пустыне, которые вот уже целый месяц блуждали в песках, мучимые жаждой и голодом, и увидели вдруг где-то на горизонте очертания зеленого оазиса. Вдохновлен­ные прекрасным видением, они из последних сил устрем­ляются к нему...

И вот мы вновь на земле людей, земле, согретой не солнцем — теплом людских сердец. Еще несколько шагов, и мы упадем перед пылающим очагом, возле кото­рого разлит аромат сванских хачапури и испеченных на раскаленных угольях хлебов. Еще немного — и шес­терка снежных, фигур оттает, стряхнув с плеч ледяные эполеты, и в теле каждого воцарятся покой и радость...

Еще немного!..

Но пока что впереди дорога, которая нас не пугает, которую мы одолеем, потому что самое страшное — позади. Эта дорога для нас ничего не значит... Только терпение, и еще раз терпение, терпение, терпение!.. Святой Георгий явился Чорла, попавшему в беду, Чорла — ненасытному охотнику, но верующему человеку,— мы тоже нуждались в помощи святого Георгия...

— Святой Георгий, стукни Райзера, чтобы он не сгребал по дороге холодный снег, стукни, а то потом будет поздно, стукни его по той руке, заставь выплю­нуть растаявший снег, обманчивый и коварный...

Теперь мы идем, связанные одной веревкой, прони­занные одной мыслью, охваченные одной надеждой. Шесть жизней прокладывают дорогу домой, к земле лю­дей. Но еще остались, еще подстерегают нас и снежные мосты, и трещины...

— Я в жизни не помню, чтобы выпадало столько снега. И никто в Львином ущелье не помнит подобного. Кровли домов и улицы сровнялись друг с другом, боль­ше того — снежный покров улиц оказался выше крыш двухэтажных домов. Кое-где переломились прокопчен­ные стропила, провалились крыши; сосед, здоровенный детина, сгребая снег с крыши, провалился — ветхая дранка не выдержала тяжести, и он вместе с ней рухнул вниз. Еле вытащили его, разбитого и замерзшего. За Кавкасиони, на севере, свирепствовала, лютовала вой­на, и природа словно злилась на пока еще оставшихся в селе двух-трех мужчин, напустила все сметающий на своем пути ураган. Тем, кто был на перевалах Бечо и Мазер, навсегда запомнится зима 1943-го. Сколько снега обрушила она на горы! И поминки деревня правит на снежном поле. Из соседних деревень, вооруженные лопатами и заступами, шли женщины в черном.         Какое странное зрелище являли эти поминки на снежном поле! Черного было так много, что казалось, черный и белый цвета борются друг с другом. Только-только успокоился Кавкасиони, бездны поглотили вра­жеские полчища, бездны и непроходимые ущелья... А те­перь с неба сыпал и сыпал снег, и это было тоже как нашествие.

Люди в оцепенении смотрели на отрешенное, уже изменившееся лицо погибшего и что-то невнятно бормо­тали. То была молитва впавших в отчаяние. Они молили Элиа, властелина погоды, смилостивиться над ними, просили покровительства. Махвши, старейшины, то и дело выходили на порог и устремляли скорбные глаза к набухшему влагой небу — может статься, изменится погода. Но не видно было нигде признаков перемен, ниоткуда не светила надежда...

Потом они оборачивались на север, но где он, север? Ничего не было вокруг, кроме вздыбленного белого пространства, без конца и края... Старики, колено­преклоненные, молили святого Георгия ограничиться ги­белью одного мужа в ущелье и с миром возвратить ушедших на Ушбу...

День следовал за днем. Плач и причитания слыша­лись в домах.

Вырыли в снегу могилу. Проводили погибшего с заупокойными песнопениями. Никогда прежде не слы­шал я более душераздирающих песнопений в Львином ущелье... Все село оплакивало его, и вместе с ним опла­кивали тех шестерых. Одного несли в гробу, а шестеро, мнилось, лежат мертвые там, на Ушбе, среди невидан­ных снегов и холодов той зимы, на грозной Ушбе, откуда и в спокойную погоду редко кто возвращался целым и невредимым.

Вот уже больше недели об этой шестерке ни слуху ни духу.

Потом выпили за упокой всех вместе. За упокой Алеши Джапаридзе, Келешби Ониани, Годжи Зурэбиани, Мухина, Райзера и Тэлемаха Джапаридзе. Из шестерых трое были местные, уроженцы Львиного ущелья, но какое имело значение, кто местный, а кто пришлый,— всякий, кто боролся с горами, кого влекли высоты, кто стремился к солнцу,— все они равно люби­мы...

И вдруг кто-то крикнул:

— Идут! Идут!..

Народ всполошился, все повскакали, с мест, все, напрягая зрение, стали всматриваться в даль, где среди белых просторов, двигаясь и не двигаясь, завиднелись черные точки...

— Идут!.. Идут!..— раздавались крики, полные на­дежды и радости.

И вот уже стало ясно: да, идут! Один за другим движутся, протаптывая свою трудную тропу.

Впереди — Тэлемах Джапаридзе, могучего сложе­ния, могучей воли. За Тэлемахом — Райзер. А за ним все остальные — друг за другом...

Только потом, когда все уселись вокруг теплого очага, застонал Тэлемах. Застонал и повалился наземь. Повалился, растянулся, распростерся на полу. И как от тепла весеннего солнца отпадают, срываются с кровли подтаявшие сосульки, так оттаяли и отвали­лись у Тэлемаха ступни ног, отмороженные пощико­лотку... Тэлемах как-то беспомощно огляделся вокруг, словно устыдившись этого единственного своего стона, и краска залила его лицо...

Присутствующие опешили, оцепенели, ничего не по­нимая: что же это творится, великий боже, что же происходит! Перед ними лежал безногий человек, тот самый, который вел группу, шел впереди всех и тащил на себе самый большой рюкзак. И он лежит теперь на полу...

Райзер пролепетал что-то и смолк, потом из глотки его вырвался хрип, хрип, который затмил ему разум... Святой Георгий отвернулся от него и вынес страш­ный приговор.

Но все равно — они одержали победу над вершиной! Ну и что же, что не было ног у Тэлемаха,— сколько здоровых и целых людей на свете, но ни один из них не взошел на зимнюю Ушбу! Зимняя Ушба стоила ног!..

Только Райзер, единственный из шестерки отваж­ных, не был на земле — он унес с собой свое настрое­ние, свои мысли, и никто не знал: радовался бы он или сожалел. И того не знал никто, что сулила каж­дому из оставшихся звезда судьбы. На коварных дорогах к вершинам никто никогда не знает, чего ждать.

Алеша Джапаридзе не умел отступать. Невзирая на все препятствия, он неуклонно стремился к победе. «Победа или смерть!» — было его девизом. Никогда никто не видел его побежденным. Но осенью 1945 года, в первый и последний раз, изменила ему судьба. Он пал жертвой своей обожаемой Ушбы. Группа из трех чело­век, выступившая на штурм Ушбы поздней осенью, шесть ночей подряд провела на вершине из-за непого­ды. На седьмую, роковую ночь свирепый ветер с севера навеки смел с лица земли бесстрашную троицу — Алешу Джапаридзе, Келешби Ониани и Мухина. Вмес­те с палаткой погрузились они в ледяное безмолвие.

Экспедиция Северной Ушбы, организованная в па­мять погибших в августе 1946 года на Северную стену в составе Габриэла Хергиани, Бекну Хергиани, Годжи Зурэбиани, Чичико Чартолани, Максиме