квартира – перекресток, о его хозяйках, то есть хозяйке, я скажу позже. Если не ошибаюсь, особа эта во всех отношениях примечательна и очень опасна, а ее резиденция, по сути, есть декартова точка О, из которой расходятся три оси или, если угодно, дороги. На первой мы едва не отправились к праотцам, унося оттуда ноги, мы проскочили перекресток и оказались на второй, ну а третья… Она сейчас, по идее, на реконструкции.

– И то хлеб, – буркнул полковник с видом Персея, которому сообщили, что дело ему предстоит иметь не с тремя горгонами, а всего лишь с двумя. – Вернуться-то отсюда можно?

– Думаю, да. – Шульцов посмотрел на пакет со «Старым нектаром»; теперь его нес полковник. – Главное – заставить себя… прервать прогулку. Вы готовы повернуть?

– А вы?

– Если вы правы – нет; если ошибаетесь, то от нашего желания ничего не зависит, так почему бы не дойти до Николы Морского? Юрий, ваше мнение?

– Я за возвращение. Пора искать Александру, она тоже могла проскочить перекресток, и потом эти старухи… Мало ли что им в голову стукнет.

– Будь по-вашему.

Они повернули, и город повернулся вместе с ними. Блеснул купол Исаакия, вздыбил своего коня Петр. Эта дорога возвращения не предусматривала…

Радость пришла негаданной, когда Саша уже ни на что не надеялась. Обман не приведет к любви, она это чувствовала, но как же хотелось для Дени и ради Дени стать необыкновенной – его открытием, гордостью, его Галатеей… Саше хотелось, и появился пан Брячеслав; так, наверное, появляются бесы, приносят то, что нужно, и меняют на душу. Свою серенькую мышку-душу девушка за любовь отдала бы не глядя, но любви не случилось, уж слишком заурядной была Александра Колпакова. Она не писала стихов, а училась, ее не кружили волны странных чувств и мыслей, прошлое – и то не хотелось забыть, ведь его просто не было. Как, впрочем, и будущего – одно настоящее, что никак не проходило, отгораживая от жизни, словно кирпичная стена с колючкой наверху.

Дом, метро, аудитории, поликлиника, магазины, дом – вот и вся жизнь, и еще ненавистный мобильник, несущий требования, обиды, приказы… Саша Колпакова была обречена – ей принесли жертву, о которой она не просила, и теперь взыскивали, взыскивали, взыскивали, не забывая упрекать еще и друг друга.

Бабуня сделала несчастной маму, мама сделала несчастной бабуню, а должна обеим была Саша, потому что отец сбежал из этого дома, а мать – нет.

На глаза навернулись непрошеные слезы. Ольга Глебовна сказала, что дело в щитовидке, но девушка знала, что плачут, когда плохо, а ей было именно плохо. Почти всю жизнь… Сколько ей исполнилось, когда она впервые услышала «я вижу тебя насквозь»? Лет пять, не больше… С тех пор Саша Колпакова чувствовала себя человеком, а не собачкой на веревочке, лишь в больнице, когда там объявляли карантин. Она терпела, она даже привыкла, а сегодня вдруг ушла гулять по городу. Одна, никому не сказавшись и не взяв осточертевший телефон.

То, что настало лето, а она не заметила, не удивляло: девушка и прежде жила от сессии до сессии, осознавая, что зима кончилась, лишь по очередному требованию матери разобрать обувь. Саша вышла на улицу, оказалась в нежно-зеленом июне и побрела куда глаза глядят. Она шла и шла, не замечая прохожих, а может, их просто не было, зато знакомые улицы открывались с неожиданной стороны, солнце медленно уходило к Ораниенбауму, и домой совершенно не хотелось.

Остался позади Невский, прогарцевал на клодтовском жеребце затянутый в мундир Николай, ущельем сошлись дома, девушка узнала Вознесенский, и решение пришло само. Новая Голландия… Самое загадочное место в городе, остров, на который не попасть. Это та же любовь без надежды… Стоять на другом берегу, смотреть на руины, вспоминая Дени, и чувствовать стихи, которые она никогда не сможет написать… Да, польются слезы, да, прицепится какой-нибудь дурак или сердобольная старушка, но не прийти этим вечером к Новой Голландии Саша не могла. Июнь звал, тянул, заманивал, обещая светлый вечер и светлую грусть. Девушка свернула на Декабристов… Как давно она не бывала в Мариинке! Внезапно стало стыдно перед брошенным пианино. Она играла бы, если б не приходила бабуня, не усаживалась рядом, напоминая, как надо держать локти, не требовала капризным голоском сыграть «Не уходи, побудь со мной…». Саша играла бы… Саша жила бы, если б не приходили, не напоминали, не требовали…

Блеснул своим золотом Никола Морской – она почти дошла. Казалось, что далеко, а остров, вот он – недоступный, почти зачарованный. Когда его откроют, будет жаль. Старые деревья, дремлющая вода, красноватые стены и… Дени! Дени, выходящий из арки… Они все-таки встретились назло пану с его ложью! Их свела пора белых ночей, пора прозрачного серебристо-розового неба, ясной зелени и надежды. Их свели судьба и внезапно опустевший город.

– Александра! – крикнул Юрий, прежде чем его успели удержать. Крик, как это бывает у воды, вышел звонким, но смотрящая вдаль девушка не обернулась. Она стояла и улыбалась счастливой, летящей улыбкой, летящей была и вся ее фигура, при этом странно неподвижная, будто кто-то вклеил в питерский рассвет обложку «Алых парусов». Степаненко мог кричать, хлопать в ладоши, плясать, палить из пистолета – светящаяся счастьем Саша продолжала глядеть в обнимающую узкий канал арку. Живыми были только развевающиеся волосы, отчего становилось еще неуютней, тем более что едва заметный ветерок дул в другую сторону, да и тень… Тень падала так, словно был вечер.

Степаненко повернул к своим спутникам несчастное лицо. Он ничего не понимал. Полковник присвистнул и занялся девушкой сам. Александра, привлеченная чем-то видимым лишь ей, не пыталась ускользнуть, она вообще не шевелилась, но ни взять ее за руку, ни хотя бы дотронуться полковнику не удавалось. Казалось, он танцует нечто куртуазно-старинное. Со статуей. Минут через пять Аркадий Филиппович сдался.

– Черт знает что… – проворчал он. – Голограмма какая-то.

– Куда она смотрит? – Степаненко, сведя брови, рассматривал зеленеющий остров, не хватало только прицела. – Что там за чертовщина?

– Нам не увидеть. – Полковник решительно, будто отказываясь продолжать игру, отвернулся и от очарованной Саши, и от объекта ее восторга. – Олег Евгеньевич, вы хоть что-нибудь понимаете?

– Мне кажется, что да. Не хотелось бы об этом, скажем так, в гостях, хотя этот страх вряд ли обоснован. У нас в головах такая эклектика…

– Чего ж тут не понять? – зло бросил моряк. – Девушка умерла, вместо нее по Питеру ходит какая-то тварь… И убивает. Так?

– Не совсем, но с тварью вы правы. Старуха Хандова умирает от рака, хозяйке перекрестков, буду ее пока так называть, требуется новое человеческое тело. Выбор пал на Сашу, почему – долгий разговор, но тело подчинено тому, что, собственно, и определяет личность.

– Душа?!

– Пусть лучше будет тень… Та самая тень, что, по мнению эллинов, переселялась в Аид. Сашину тень поместили сюда. Конечно, я могу ошибаться…

– Вряд ли, – ответил вместо сжимающего и разжимающего кулаки Юрия сосед. – Мы сможем вытащить девушку и убраться?

– Теоретически, да – Эвридику вывести почти удалось… Что до нас, то сама эта встреча доказывает – мы находимся в ином состоянии. Вероятно, поэтому мы и не видим причину ее счастья, но она легко вычисляется логически. Женщины так смотрят в одном-единственном случае…

– Овалов! Но он же… решил полетать.

– В самом деле, Олег Евгеньевич! Одну тень мы прекрасно видим. Где вторая?

– Черт ее знает… Девочку водворили в любовный янтарь, когда Овалов был жив и в своем репертуаре. Подозреваю, он и был бы жив, не дай ему Юрий по морде, вернее, перенеси он это как мужчина. Если «макак» сунулся к Александре с претензиями, захватившая ее тело сущность могла встревожиться и, как это там у вас говорят, превысить границы допустимой самообороны…

– Туда и дорога, но Саша…

– Ее поймали на фотографию… Нужно убрать снимок с трельяжа.

– Уже легче; остается выбраться самим… Или этот эскалатор работает только на спуск? Кстати, раз уж мы живы, нам придется есть, пить и спать, а у нас всего фуража – одна бутылка.

– Она предназначена Юрию. – Если он ошибся в трактовке, им конец, если сластена ошибся в