В домике ХАМЛ было пусто и темно, сквозь грязные стекла окон виднелись поля и свинцовое небо, залитые тяжелым желтовато-коричневым светом, в котором лишенные листьев деревья и покрытые жнивьем поля казались лишь различными оттенками мертвого серовато-коричневого цвета. Эндрюс сидел у пианино, не играя. Он думал о том, как мечтал когда-то выразить всю судорожную тоску этой жизни, муки своеобразных тел, сформированных в один полк, подогнанных в ровные линии, однообразие рабства. Пока он думал об этом, пальцы одной руки бессознательно нажали на клавишу, и она задребезжала в расстроенном рояле.

– Господи, как глупо! – пробормотал он вслух, отдергивая руки.

Вдруг он заиграл отрывки знакомых вещей, искажая их, сознательно меняя темп, перемешивая их с отрывками регтайма. Пианино дребезжало под его пальцами, наполняя пустую комнату гулом. Он внезапно остановился, дав пальцам соскользнуть с басов на дисканты, и начал играть серьезно.

За ним раздался кашель, в котором чувствовалась какая-то искусственная сдержанность. Он продолжал играть не оборачиваясь.

– Великолепно, великолепно!

Эндрюс повернулся и увидел перед собой лицо, слегка напоминавшее овалом треугольник, с широким лбом и толстыми веками над выпуклыми карими глазами. Человек был в форме ХАМЛ. Она была слишком узка для него, так что от каждой пуговицы через перед его куртки тянулись складки.

– О, продолжайте играть! Я целую вечность не слыхал Дебюсси.[48]

– Это не Дебюсси.

– О, в самом деле? Во всяком случае, это было восхитительно. Я только постою здесь и послушаю.

Эндрюс начал играть снова, ошибся, начал опять, сделал ту же ошибку, стукнул кулаком по клавишам и снова обернулся.

– Не могу играть! – сказал он раздраженно.

– О, можете, мой мальчик, можете! Где вы учились? Я бы отдал миллион долларов, чтобы так играть, если бы у меня были деньги.

Эндрюс молча сверкнул глазами.

– Вы, кажется, один из тех, которые только что вернулись из госпиталя?

– Да, к несчастью.

– О, я не осуждаю вас! Эти французские города – скучнейшие места в мире, хотя я очень люблю Францию. А вы? – У христианского юноши был немного визгливый голос.

– В армии повсюду скука!

– Послушайте, нам с вами нужно познакомиться по-настоящему. Меня зовут Спенсер Шеффилд… Спенсер Шеффилд… И, кроме нас с вами, здесь нет ни единой души во всей дивизии, с которой можно было бы перемолвиться словом. Как ужасно не иметь вокруг себя интеллигентных людей! Вы из Нью-Йорка, должно быть?

Эндрюс кивнул головой.

– Гм, я также. Вы, должно быть, читали кое-какие мои вещицы в «Тщетном усилии»? Что? Никогда не читали этого журнала? Должно быть, вы не вращались в интеллигентном кругу? С музыкантами это часто бывает…

– Я никогда не вращался ни в каком кругу и никогда…

– Пустяки, мы наладим это, когда вернемся все в Нью-Йорк. А теперь садитесь-ка и сыграйте мне «Арабески» Дебюсси. Я знаю, что вы должны любить их так же, как я. Но прежде всего, как вас зовут?

– Эндрюс.

– Родители из Виргинии?

– Да! – Эндрюс встал.

– Значит, вы в родстве с Пеннелтонами?

– Не больше чем с кайзером, насколько я знаю.

– С Пеннелтонами… очевидно! Видите ли, моя мать была урожденная мисс Спенсер из Спенсер-Фоллс, в Виргинии, а ее мать была урожденная мисс Пеннелтон; так что мы с вами кузены. Вот совпадение! А?

– Троюродные. Но я должен вернуться в бараки.

– Заходите ко мне в любое время! – закричал ему вслед Спенсер Шеффилд. – Знаете, там, за столовым бараком! Вы постучите два раза, тогда я буду знать, что это вы.

Перед домом, в котором стояла рота, Эндрюс встретил нового старшего сержанта, худого человека в очках, с маленькими усиками, напоминавшими по цвету и виду скребницу.

– Вам письмо, – сказал старший сержант. – Посмотрите-ка на новый список дежурных по кухне, который я только что вывесил.

Письмо было от Гэнслоу. Эндрюс прочел его при бледном свете, с улыбкой удовольствия вспоминая беспрерывные, тягучие рассказы Гэнслоу о далеких местах, где он никогда не был; вспомнил человека, который ел стекло, и полтора дня, проведенные в Париже.

С бьющимся сердцем Эндрюс помчался за сержантом, пролетев в своем возбуждении мимо лейтенанта, не отдав ему чести.

– Эй, послушайте! – прорычал лейтенант.

Эндрюс отдал честь и вытянулся неподвижно во фронт.

– Почему вы не отдали мне честь?

– Я торопился, сэр, и не заметил вас. Я шел по очень спешному делу роты, сэр.

– Помните, что вы все еще служите в армии, хотя перемирие и подписано.

Эндрюс отдал честь; лейтенант ответил, быстро повернулся на каблуках и пошел дальше.

Эндрюс нагнал сержанта.

– Сержант Коффин! Можно мне поговорить с вами минуту?

– Я чертовски спешу!

– Не слыхали ли вы чего-нибудь о том, что из армии будут посылать студентов в здешние французские университеты? Какая-то затея ХАМЛ.

– Не может быть, чтобы это распространялось на мобилизованных. Нет, не слыхал ни слова. Хотите опять учиться?

– Если будет возможность, кончить курс.

– Вы студент? Я тоже. Ладно, я скажу вам, если получу на этот счет распоряжения. Я думаю, что все это вздор.

– Пожалуй, вы правы!

На улице была серая мгла. Терзаемый сознанием бессилия, волнуемый отчаянием и возмущением, Эндрюс поспешил обратно к зданию, где была расквартирована его рота. Он опоздал к обеду. Серая улица была пустынна. Из окон тут и там струился красноватый свет, отбрасывая длинные прямоугольники на противоположную стену.