– Но если их будет много, они вас одолеют, Вилмер.
– Хотел бы я посмотреть! Пусть попробуют.
– Пожалуй, вы правы… У меня просто нервы шалят.
Синтия сидит в «паккарде» и читает газету.
– Ну что, дорогая, ты, наверно, думала, что я никогда не приду?
– Я почти дочитала книгу, папочка.
– Ну, хорошо… Бутлер, в центр, как можно быстрее… Мы опоздали к обеду.
Лимузин несется по улице Лафайета. Блэкхед поворачивается к дочери.
– Если ты когда-нибудь услышишь, как человек говорит о своем гражданском долге, – ради Бога, не верь ему… В девяти случаях из десяти это значит, что он собирается подложить тебе свинью. Ты не представляешь себе, как я доволен, что ты и Джо устроены.
– В чем дело, папочка? У тебя деловые неприятности?
– Рынков нет!.. На всей проклятой земле нет ни одного рынка, который не был бы набит до отказа… Темное дело, Синти! Никто не знает, что случится… Да, чтобы не забыть, – ты можешь быть в банке завтра в двенадцать часов?… Я посылаю Худкинса с некоторыми ценностями – личными, как ты сама понимаешь, – в банк. Я хочу положить их в твой сейф.
– Но он уже переполнен, папочка.
– Сейф в «Астор-тресте» на твое имя, да?
– На мое и Джо вместе.
– Прекрасно! Ты возьмешь новый сейф в банке на Пятой авеню на свое собственное имя… Я отправлю туда вещи ровно в полдень. И помни, что я говорю тебе, Синти: если ты когда-нибудь услышишь, что деловой человек говорит о гражданских добродетелях, то смотри в оба.
Они едут по Четырнадцатой улице. Отец и дочь смотрят сквозь стекло на исхлестанные ветром лица пешеходов, ждущих на перекрестке возможности перейти улицу.
Джимми Херф зевнул и отодвинул стул. Никелевый блеск пишущей машинки утомлял глаза. Кончики пальцев ныли. Он приоткрыл дверь и заглянул в холодную спальню. Он едва мог разглядеть Элли, спавшую на кровати в алькове. В дальнем конце комнаты стояла колыбель ребенка. Чувствовался легкий молочно-кислый запах детского белья. Он прикрыл дверь и начал раздеваться. «Если бы хоть немного простору, – бормотал он. – Мы живем, как в клетке». Он стянул пыльное покрывало с дивана и вытащил из-под подушки пижаму. «Простор, простор, чистота, спокойствие…» Слова жестикулировали в его голове, словно он обращался к обширной аудитории.
Он погасил свет, приоткрыл окно и, одеревенев от жажды сна, бросился на кровать. И тотчас же начал писать письмо на линотипе. «Вот я ложусь спать… Мать великих белых сумерек…» Рука линотипа была женской рукой в длинной белой перчатке. Сквозь стук машины голос Элли: «Не надо, не надо, не надо, ты делаешь мне больно!» – «Мистер Херф, – говорит человек в халате, – вы портите машину, мы не сможем выпустить книгу, черт бы вас побрал!» Линотип – глотающий рот со сверкающими никелевыми зубами, глотает, крошит. Он проснулся, сел на кровати. Ему было холодно, зубы стучали. Он натянул одеяло и снова заснул. Когда он проснулся во второй раз, был день. Ему было тепло. Он был счастлив. Хлопья снега танцевали, медлили, кружились за высоким окном.
– Хелло, Джимпс, – сказала Элли, подходя к нему с подносом.
– Что случилось? Я умер, попал на небо?
– Нет, сегодня воскресенье… Я решила побаловать тебя… Я испекла булочки.
– Ты прелесть, Элли… Подожди немного, я встану и почищу зубы.
Он вернулся с вымытым лицом, в купальном халате. Ее рот дрогнул под его поцелуем.
– Еще только одиннадцать часов. Я выиграл целый час. А ты будешь пить кофе?
– Сейчас… Слушай, Джимпс, я хотела поговорить с тобой кое о чем. По-моему, нам нужно другое помещение. Ты теперь опять работаешь по ночам…
– Ты думаешь, нам нужно переехать?
– Нет. Я думала, может быть, ты найдешь где-нибудь поблизости еще одну комнату и будешь там ночевать. Тогда никто не будет беспокоить тебя по утрам.
– Но, Элли, мы никогда не будем видеться… Мы и теперь редко видимся.
– Правда, это ужасно… Но что же делать, если часы наших занятий не совпадают?
Из соседней комнаты послышался плач Марти: Джимми сидел на краю кровати, с пустой кофейной чашкой на коленях, и смотрел на свои голые ноги.
– Как хочешь, – сказал он грустно.
Желание схватить ее за руки, прижать ее к себе так чтобы ей стало больно, пронзило его, как ракета, и умерло. Она собрала кофейный прибор и вышла. Его губы знали ее губы, его руки знали, как умеют обвиваться руки, он знал рощу ее волос, он любил ее. Он долго сидел, глядя на свои ноги – тонкие, красноватые ноги со взбухшими синими жилами, с пальцами, искривлеными обувью, лестницами, тротуарами. На маленьких пальцах обеих ног были мозоли. Его глаза наполнились слезами от жалости к себе. Ребенок перестал плакать. Джимми пошел в ванную комнату и повернул кран.
– Виноват тот парень, Анна. Он приучил вас думать, что вы ни на что не способны… Он сделал вас фаталисткой.
– А что это такое?
– Это такой человек, который думает, что не стоит бороться; человек, который не верит в человеческий прогресс.
– Вы думаете, он такой человек?
– Во всяком случае, он скэб.[196] У этих южан нет никакого классового самосознания… Ведь он заставил вас прекратить взносы в союз.
– Мне надоело работать на швейной машине.
– Но вы могли бы заняться рукоделием и хорошо зарабатывать. Вы – наша… Я создам вам сносную жизнь. У вас будет приличная работа. Я никогда не позволил бы вам, как он, работать в танцевальном зале… Анна, мне ужасно больно видеть, как еврейская девушка гуляет с таким парнем.
– Ну ладно. Он ушел, и у меня нет работы.
– Такие парни, как он, – злейшие враги рабочих. Они думают только о себе.
Они медленно идут по Второй авеню. Туманный вечер. Он – рыжеволосый, худощавый, молодой еврей с бледными, впалыми щеками. У него кривые ноги швейника. Анне жмут туфли. У нее синие круги под глазами. В тумане бродят кучки людей, говорящих по-еврейски, по-русски, по-английски с неправильным акцентом.[197] Теплые потоки света из гастрономических магазинов и киосков с прохладительными напитками отсвечивают на тротуарах.
– Если бы я не чувствовала себя все время такой усталой, – бормочет Анна.
– Зайдем сюда, выпьем что-нибудь. Выпейте стакан сливок, Анна. Это вам будет полезно.
– Мне не хочется сливок, Элмер. Я лучше возьму содовой воды с шоколадом.
– Будет еще хуже… Впрочем, берите, если вам хочется.
Она садится на высокий никелированный стул. Он стоит рядом с ней. Она слегка откидывается назад и прислоняется к нему.
– Все горе рабочих в том… – Он говорит тихим, чужим голосом. – Все горе рабочих в том, что мы ничего не знаем… Мы не. знаем, как нужно есть, не знаем, как нужно жить, не знаем, как защищать наши права… Да, Анна, я хочу заставить вас думать обо всем этом так же, как думаю я. Вы понимаете – мы в самой гуще сражения, совсем как на войне.
Длинной ложечкой Анна вылавливает кусочки мороженого из густой пенистой жидкости в стакане.
Джордж Болдуин смотрел на себя в зеркало, моя руки в маленькой комнате за кабинетом. Его все еще густые волосы были почти совсем седы. От углов рта к подбородку тянулись глубокие складки. Под яркими, острыми глазами кожа висела мешками. Он медленно и тщательно вытер руки, достал из жилетного кармана коробочку с пилюлями стрихнина, проглотил одну из них и, почувствовав желанное возбуждение, вернулся в контору. Мальчик-рассыльный вертелся около его стола с карточкой в руке.
– Вас хочет видеть дама, сэр.
– Ей назначено прийти? Спросите мисс Рэнк… Нет, подождите минутку. Проведите даму прямо ко мне.
