раз изливал свою злость и ярость на другого не очень взрослого гражданина, когда его отвлек шум у ворот. Нет, Тоня не знает, что за одним из домиков стоит сейчас мальчик и с ужасом смотрит, как теперь этот Клаус Хаген вместо него страшно ругает рыжую девочку. И маленький мальчик, который только что чуть не умер, так он испугался Клауса Хагена, теперь потрясен тем, что девочка ни капли не боится этого Хагена. Она преспокойно собирает газеты и письма, словно не ее Хаген поносит на чем свет.
И еще об одном Тоня не знает. Она не знает, что одно из вынутых ею из снега писем изменит всю жизнь в долине. «Гунвальду Глиммердалу, Глиммердал» — написано на небольшом коричневом конверте. А как раз Гунвальда Глиммердала Тоня отлично знает.
— Я могу захватить письмо, — говорит она Финну-Почтальону. Отдает ему честь, приставив пальцы к шлему, как маленький генерал, и идет к себе наверх, волоча за собой сани. Но в этот раз она не поет. Всему есть предел, Тоня согласна.
О Глиммердале мало кто слышал. Он так упрятан, что кажется каким-то тайным местом. Но Тоня прожила здесь всю жизнь. Она знает тут каждый камень и все заводи вдоль реки. Все деревья, по которым хорошо лазить. И она знает по именам все горные вершины, которые венцом стоят у нее над головой. В этот вечер, зайдя к себе во двор, она задрала голову и оглядела темные силуэты гор на фоне вечернего неба.
Зубец — самая высокая гора в долине. На ее крутом склоне у самой вершины есть орлиное гнездо. Дальше — Блестящая, в полдень солнце стоит точно над ней. Зимой с нее, бывает, сходят лавины. Голыш — низкая гора за домом Гунвальда. У нее на животе квадратный лоскут леса, как передник, — этот еловый лес посадил дед Гунвальда своими руками. И остается Большая Морда — гора, которая по вечерам кладет тень на долину.
— Горки вы мои, — шепчет Тоня. — И домики мои, — добавляет она, обернувшись и оглядев два дома на дворе.
В новом живут Тоня с папой и мама, когда она дома. В старом никто не живет. Тонины дядья разъехались до ее рождения и теперь женились и осели кто где; дед с бабушкой уехали два года назад — в тот город, откуда бабушка родом, и живут теперь в Глиммердале только летом. Но свет в старом доме горит часто. Тетя Идун и тетя Эйр живут здесь, когда приезжают. Ну и папа с Тоней иногда тоже там живут, чтобы старый дом не чувствовал себя ненужным.
По освещенной кухне ходит папа, готовит ужин. Чайка-Гейр сидит на кофейнике и наблюдает за ним. Чайку-Гейра принесла мама. Птенец запутался в рыбацкой сети, мама нашла его на берегу полудохлым и привезла сюда, папе и Тоне. Чайка-Гейр прожил в Глиммердале целое лето, а когда крыло зажило, не пожелал улетать. Он отлично чувствует себя здесь в горах, хоть он и чайка.
— Тогда пусть остается, — решила Тоня.
У Чайки-Гейра есть собственный ящик в прихожей и собственное блюдечко на кухне. Теперь ему три года, он превратился в толстую крикливую чайку с вредным и наглым характером. Папа с Тоней обожают его. Он всё время выкидывает фортели, и еще он напоминает им о маме. Потому что она слушает крики чаек дни напролет, когда работает на море, а это бывает очень часто. Если ты хочешь узнать что-то о море, ты должен быть на море, иначе нельзя. А если ты крестьянин в Глиммердале, ты должен быть в Глиммердале, иначе тоже нельзя.
Тоня часто спрашивает себя, о чем думали мама с папой, когда влюблялись. Похоже, они не думали ни о чем. Сейчас мама в Гренландии. Она изучает, как тают льды. Тоня с папой почти каждый вечер получают письма по электронной почте с рассказами обо всем, что она видела и что делала.
«Это потрясающе, — пишет мама. — Гренландия — потрясающая страна!»
Ночами Тоне очень часто снится, что она в Гренландии. Как-то раз во сне она плавала с тюленями среди льдин в одном купальнике и не мерзла. Это был очень красивый сон.
Сейчас Тоня-Грохотоня распахивает дверь и входит в дом с шумом и порывом вечернего зимнего холода.
— Hello boys![2] — кричит она, и папа с Чайкой-Гейром вздрагивают.
— Я уж думал, что ты решила сегодня домой не возвращаться, — говорит папа.
— Надо было занести письмо Гунвальду, — объясняет Тоня и садится за накрытый для ужина стол.
— Финн-Почтальон вышел из строя? — спрашивает папа.
— Почти что, — бормочет Тоня и представляет себе, что было бы, если б она сегодня вкатала его санями в дорогу.
— Гунвальд стал таким странным, когда увидел письмо. Долго крутил его и разглядывал, точно никогда раньше писем не видал, — рассказывает Тоня, задумчиво глотая ужин и вспоминая Гунвальда с коричневым конвертом в руках. Ей показалось, что он вообще перестал дышать, когда увидел обратный адрес.
— А от кого письмо? — спрашивает папа.
— Это не моего ума дело, — объясняет Тоня.
Они сидят молча. Тоня чувствует, как всё тело после долгого дня обмякает и расслабляется. Хорошо! Покалывают отходящие от мороза пальцы.
— Звонил Клаус Хаген, — внезапно говорит папа.
— Еще не хватало нам морочить себе голову глупостями этого сморчка Хагена, — выпаливает Тоня. — Это Гунвальд сказал.
Папа улыбается в бороду.
— Ну если Гунвальд так сказал…
Папа дает Чайке-Гейру сырный катышек. Сыр застревает в клюве, и Чайка-Гейр сидит замерев, с разинутым ртом, как в кресле у зубного врача.
Тоня хохочет над ним так, что у нее молоко начинает идти носом.
В субботу, едва они с папой управились с еженедельной уборкой, Тоня побежала к Гунвальду посмотреть, как движется дело с санями. Но Гунвальд к саням не притрагивался. Он неподвижно сидел на кухне со скрипкой в руке.
— Чего сидишь? — спросила Тоня, скидывая сапоги.
— Хм, — хмыкнул Гунвальд.
Тоня взглянула в окно и увидела что-то очень странное. К беседке на опушке леса вели свежие следы.
— Ты ходил в беседку? Что ты там делал?
Беседку построил дедушка Гунвальда сто с лишним лет тому назад. Он был без памяти влюблен в некую девицу Маделену Катрину Бенедикту. У этой Маделены Катрины Бенедикты было шелковое платье и пятьдесят два поклонника, рассказывал Гунвальд. Его дедушка стал пятьдесят третьим, но вместо того чтобы дарить ей розы и заниматься прочей ерундой, он построил для нее настоящую беседку.
— Это была хитрость века, — сказала однажды тетя Эйр. — А что если Петер возьмет на вооружение кое-что из жениховского арсенала дедушки Гунвальда и построит тебе, Идун, беседку? Что тогда?
Маделена Катрина Бенедикта никогда не видела ничего прекраснее этого изящного белого домика без
