— Ты хотел бы повидаться с матерью? — спросил Рамиро. — Клянусь памятью моего отца, Гуинче, это можно сделать. Давай пораскинем мозгами.

— Нет, «Гуахиро», мозгов не хватит. Ни моих, ни наших вместе. Я много намесил.

— И все же! Расскажи. Вначале подумаем оба, а там помогут, если ты пожелаешь.

Гуинче замолчал, закусил губу, взъерошил волосы на голове, резко опустил руки.

— В карман не лезь! Знаю, что хочешь закурить.

— Боишься?

— Нет! Если решился, привыкай себя держать в руках с этой минуты. Потерпи.

— Ну, так! Вроде ты с добром. Но с чего начинать-то? Может, отойдем? Не здесь, не рядом.

— Здесь! И пусть прах его будет тебе судьей!

— Ты хозяин, ты и музыку заказываешь. Ладно! Слушай! Ты уже основался на Кубе, когда Висенте Мендес и Насарио Сархен задумали военную операцию. Собрали деньги, подготовили пятнадцать человек, я был в их числе. Но перед самым выходом из Майами Висенте и Насарио — у них появились сомнения — решили изменить место высадки. Хулио Сесар Рамирес настойчиво возражал. Это показалось подозрительным, и все решили, что Хулио Сесар действительно из «Х-2». Вышли в море, он за свое, и тогда его стали допрашивать и пытать, Он не признавался, но мы все больше убеждались, что он коммунист.

— Никто никогда не мог представить доказательств.

— Да, но я первым ударил его, и все начали бить. Потом его связали и бросили за борт.

— Вернулись домой и, чтобы побольше собрать денег у лжепатриотов, сделали из него мученика и знамя.

— Вот это мне не понравилось. Даю слово! От смерти же нас вместе с Висенте Мендосом[92] спасла болезнь. Но я был одним из тех, кто на судне Рамона Ороско Креспо отомстил за их гибель и потопил коммунистические рыбачьи суда «Платформа I» и «Платформа IV». Потом меня отправили в Форт-Гулик, в зону Панамского канала. Там военных из Латинской Америки учат методам борьбы с коммунизмом. Вернулся в Майами, где замышлялось что-то серьезное. Да война во Вьетнаме прижала, срочно стали набирать в американские батальоны нас, кубинцев. И попал я снова на выучку, теперь в Форт-Шерман. Неподалеку, в джунглях Дарьена, отстроили вьетнамскую деревню Гатун- Дин. Там нас обучали разным системам выживания и средствам массового уничтожения вьетнамцев, и там со мной подружился Маноло Хиберга, который потом, после перемирия с Вьетнамом, свел меня с «Майклом»-Суаресом, лучшим другом «Мачо»-Баркера, Эдгара Буттари и «Бебе»-Ребосо.

— Чьими руками Никсон завладел секретами демократической партии. И погорел потом из-за них в деле Уотергейта.

— Вот когда жирный куш достался им, а меня отбросили в сторону, я впервые ощутил себя листом, сорванным с дерева и ветром занесенным в чужие края. Правда, я успокоил себя, прочитав в книге, что бывают деревья, чьи листья содержат в себе семена. Может быть, только теперь, в эти последние месяцы, я начинаю понимать ту мысль. А в семьдесят втором году, в мае, они свели меня в Нью-Йорке с Рикардо Моралесом Наваррете.

— Встречал его. Террорист. Служит в ЦРУ.

— Ага! Нам с ним и предстояло отправить на тот свет Эдварда Кеннеди.

— Постой! Это когда он призвал правительство Никсона отказаться от провалившейся блокады и нормализовать отношения с Кубой?

— Он предложил провести мост длиной в девяносто миль, а нам предложили сделать все так, чтобы скорее был изготовлен гроб длиной в сто девяносто сантиметров. Было трудно. Дважды дело срывалось. В третий раз, за минуту до появления Эдварда, нас со всеми игрушками взяли на месте агенты ФБР. Кто давал задание, отвернулись, и я чудом не угодил в тюрьму. Вот тут-то я близко увидел их нутро, душу иуд.

— А ведь многие на старой Кубе ставили их портреты вместо икон в домашние алтари.

— А как же мне было думать иначе… Закурим, «Гуахиро»? Ну, чего?

— Ты стой! — Рамиро достал пачку сигарет, спички, закурил и бросил горящую сигарету Гуинче. Тот поймал ее, жадно затянулся.

— Спасибо!

— Я знаю, о чем ты сейчас подумал. Однако продолжай!

— Чего продолжать? Были дела разные. В марте семьдесят четвертого в Мехико представительства «Кубана де Авиасион», «ТАКА», «Айсландик» и десять окон в отеле «Франсес» — моя работа. Тогда и начал я с Орландо Бошем. Вот смельчак!

— Чужими руками жар загребать и политику делать. — Рамиро сплюнул.

— Нет, он и сам! Это тебе не Насарио Сархен, не Артиме. — И словно бы спохватился: — Клянусь матерью, а в июне семьдесят пятого, когда министры иностранных дел приняли резолюцию об отмене антикубинских санкций, я порадовался в душе. Что-то впервые шевельнулось там. И пошло.

— Ты же кубинец. А вот Бош с тобой не пришел сюда. Кто за главного здесь?

— Не торопи, «Гуахиро». — Гуинче сделал последнюю глубокую затяжку и отшвырнул окурок.

— Мозг у людей в общем-то по своему строению у всех одинаков, механизм мышления схож. — Рамиро видел, что Гуинче еще не готов, и подумал, с каким волнением сейчас майор Павон и Рамон Дельгадо по очереди пристально глядят в бинокль на аллею. — А вот я спрашиваю: отчего же у людей столь противоречивые убеждения? Я задумывался не раз, Гуинче, можно ли вывести закономерность, установить принцип. Два брата — один за дело народа, другой ненавидит его. Третий родился от тех же родителей, а ему совершенно безразлично, что происходит кругом, он увлечен скачками, женщинами и накопительством. Что удерживает людей в постоянстве их убеждений? И что влияет на перемену их? И может ли враг коммунизма стать коммунистом? Ты как думаешь?

— Не знаю. Вот человек может перестать быть человеком. Это я знаю! Видел. А другому все может сделаться безразлично…

— Но ведь и я поначалу не принял коммунизма! Однако открылись глаза. У антикоммунизма нет будущего. Каждый, кто считает себя антикоммунистом, просто не согласен с идеями коммунистов, не желает их принимать, чаще всего не зная того, против чего борется.

— Ты это куда, «Гуахиро»?

— Подумай сам! Мы оба жили там… А тебя ни разу не выволакивали из ресторана за темный цвет кожи?

— Да. Было.

— А ты задумайся, что будет, если контрреволюция победит, если все эти Артиме, Сархены, Калатауды, Мас Каносы и Боши возвратятся и станут править Кубой?

Гуинче попросил еще сигарету.

— Да Майами просто, как оно есть сейчас, переберется сюда и сделается Кубой. Хоть во главе и будут Бош и Артиме, а править станут братья Ферре.[93] Куба скорее всего в виде марионеточной республики превратится в колонию США. Люди из Вашингтона будут командовать на земле наших дедов и отцов. Не иначе!

— Но сейчас на Кубе не рай! Много чего не хватает.

— Кислое наше вино, но оно наше. И все делаем сами, своим трудом. Закладываем собственную индустрию, строим свои заводы, свои корабли. Никогда в мире Куба так не звучала. А если чего сейчас недостает, то мы скоро все будем иметь. Не в этом счастье. Нация, родина твоя живут своей жизнью, и никто нам не указывает со стороны.

— Послушай, «Гуахиро»! Смешно, мы стоим у могил и ведем такую беседу.

— Печально! Но что поделаешь? Ведь в этом ты виноват, а точнее, те, кто тебе платит. Те, кто воспользовался слабостью Кубы после ее освобождения от Испании и вложил деньги в разрушенную экономику страны. Понимаешь? При самой дешевой рабочей силе они за пятьдесят шесть лет, которые хозяйничали на нашей земле, удесятерили свои капиталы. Вот как! Революция, отобрав у них собственность, лишь совершила правосудие. Раньше получалось так. Куба была в положении мужчины, который сам не может делать детей и радуется тому, что их ему делает сосед.

— Хватит, «Гуахиро»!

— С кем пришел? Где ваш лагерь? Пойми, больше в жизни у тебя не будет шанса. Упустишь… локти кусать станешь. Учтется твое признание, добровольный приход, помощь, которую окажешь, Гуинче, по-