что в прошлую экспедицию я получила удар в позвоночник – даже не помню, когда и как, – и теперь не могу долго сидеть, особенно на жестком. С этим стулом я будто заново народилась. А я все переживала, как же выдержу несколько месяцев сидения на деревянной скамейке. И вдруг Дончо явился с сюрпризом: заказал мне специальный стул.

Дни и ночи у нас так проходят, что мы с Дончо почти не общаемся. У меня свободные от вахты часы с 7 до 10 утра и с 13 до 16 вечера. До 7.30 готовлю завтрак, забрасываю сети и т. д. Потом на час ложусь спать. После обычно роюсь в багаже, что-то ищу, завариваю чай. Смотришь – уже 10 часов, пора на дежурство. Во время вахты мне все еще трудно читать, но я слушаю радио. Сдав вахту, до 13.30 готовлю обед, позже мою посуду, стираю (не знаю почему, но стираю каждый день). Затем сажусь писать дневник и, если до 16 остается время, – дремлю. Вечером, с 19.30 до 22, сплю. И снова от 22 до 24 – дежурство. С 1.15 до 4 утра опять сон. Таким образом, на сон в целом уходит около шести часов. Правда, он разбит на части. Но таковы условия в океане.

Дончо свободен с 10 до 13 часов дня и с 16 до 19 вечера. И отдыхает он столько же, сколько и я. Днем спит от тридцати минут до одного часа, делает записи в дневнике, в обед ведет наблюдения. И вот уже сутки кончаются. Время бежит стремительно. Может быть, этому помогают вахты?

Уже четвертый день вижу с левого борта какую-то рыбину с темными и белыми полосками по бокам. Упорно плывет рядом. Уж не рыба-лоцман ли это, не желающая исполнять свои прямые обязанности, потому что мы медлительны и скучны? Часами наблюдаю за ней. Вот она застывает на гребне волны и вдруг обрушивается вместе с нею вниз.

Весь день и всю ночь дул сильный ветер, вздымая гигантские волны. Океан все время волнуется. Порядок устойчивый: волнение усиливается на закате и на восходе солнца. В лунную ночь, стоит луне скрыться за облако, как волны тут же начинают нарастать, разыгрываться. Еще во время экспедиции в Атлантике я привыкла к волнению океана и теперь почти не обращаю на это внимания. Но волны бывают всякие. Некоторые прямо-таки гороподобные. Другие, не столь большие, шипят, стараясь догнать лодку, и, уже теряя последние силы, обдают тебя брызгами.

Когда движется очень большая волна, то сразу же вслед за ней, с разницей всего лишь в несколько секунд, идет другая – чуть поменьше, а затем и третья, но уже не опасная. Бывают и одинокие, изолированные волны, по высоте вдвое превышающие остальные. И если случайно заглянешь в многометровую пропасть меж двух гигантских водяных глыб, от страха мурашки пробегают по спине.

Дончо, сдав вахту и уходя на отдых, коротко предупредил: «Джу, будь внимательна, волны очень большие и гонят лодку на запад».

А у меня и нет иного выхода. Полагаю, Дончо высказал это напутствие, потому что чувствовал себя неловко: оставляет на мое дежурство такие грозные волны. Причем отлично понимает, что на рассвете они станут еще выше.

Трудная вахта. Еле выдержала. Тем более что совсем замучила головная боль. Она терзает меня почти каждый день, но все же постепенно слабеет. Из этого я сделала вывод, что у меня нет сотрясения мозга. И вчера совершила большую глупость. Волосы, были совсем мокрые, и я решила снять тропический шлем и минут десять-пятнадцать посушить косы на солнце. Результат плачевный: от головной боли места себе не нахожу. Посмотрела в зеркало и ужаснулась: на меня глядел уличный хулиган. Опухоль вроде бы спала, но вокруг глаза разлился лилово-синий кровоподтек. Не беда. Рано или поздно все раны заживают.

Джу подвела: почти за час до кульминации солнца сказала, что пора определять координаты.

И я засек десятки высот солнца. Но еще целых тридцать минут светило продолжало подниматься ввысь как ни в чем не бывало. Я опешил: что происходит? Когда же наконец огненный шар дойдет до вершины? Все справочники единодушно утверждают: в этих широтах верхняя кульминация солнца приходится на 11 часов 57 минут. Я взглянул на свои часы и понял: ошибка во времени. Я почувствовал себя обманутым, одураченным. Не выдержал, сорвался и в сердцах накричал на Джу. От неожиданности она вздрогнула, но промолчала.

Вечером закат был чистым. Солнце уходило за безоблачный горизонт. Редкое и важное событие. Идеальные условия для определения географической долготы. Я попросил Джу разбудить меня перед самым заходом солнца. Когда же брал пеленг, чтобы определить поправку компаса, Джу дважды прошла между мной и равнодушно таращившимся на нас солнцем. И все мои наблюдения пошли прахом.

И я снова сорвался:

– Убирайся прочь!

Джу оторопела. В первое мгновение от обиды даже слова не могла вымолвить. Потом взорвалась:

– Кто же виноват? Зачем говорить грубости? До чего же мы дойдем, если станем подолгу и нудно выискивать зацепки для ругани? А потом оправдываться и распутывать глупые ссоры?

Я молчал. Ждал, когда минует кризис. Мы не сказали друг другу больше ни слова. Ужинали раздельно. Я нес вахту и все операции, которые обычно делали вместе, на этот раз выполнил сам. Со злости и в назидание. Знал, так оно легче. Просто не желал быть добреньким. Или, может, хотел дать Джу время на раскаянье? Думал про себя: что бы там ни было, а это все мелочи жизни. Прошло около часа, я не выдержал, бросил руль и побежал в рубку. Джу лежала на койке с открытыми глазами. Торопливо поцеловал ее. Она ответила. Говорить было некогда: лодку понесло в сторону, и я вернулся к румпелю.

Утром сделали вид, будто ничего не случилось.

Но виноват был я. После всего, что мы пережили, зная, какую непосильную ношу взвалил на плечи Джу, я позволил себе еще и кричать на нее. И тут нет никакого оправдания – прав ли я по существу в данном случае или не прав. Конечно, очень жаль, что определение координат почти в 2600 милях от ближайшего берега сорвалось. Но кто позволил мне впадать в амбицию и объявлять чуть ли не роковыми, по сути, второстепенные вещи?! Для меня Джу дороже тысячи наблюдений солнца. Это же просто унизительно: в больших, важных вопросах я всегда на высоте, а на пустяках срываюсь. С этими мелочами вообще нелегко.

Постоянно надо быть настороже. Очень легко можно возненавидеть друг друга. За день, за час или даже за минуту. Понимаю, все происшедшее, конечно, забудется, потому что то, что нас связывает, давно перешагнуло мелочную злобу. Однако ссоры и минутная ненависть оседают и накапливаются в душе. А горечь обиды держится днями, месяцами. Сужу по себе. И сейчас еще я помню все огорчения, даже восьмилетней давности, которые причинила мне Джу. Я никогда еще ими не козырял, но, похоже, очень легко могу извлечь их наружу, стоит лишь «отказать тормозам».

Нет, я не пытаюсь посыпать голову пеплом. Однако не позволю себе повторения подобной истории.

«Страдания облагораживают», – писал Достоевский. Когда? В момент, когда страдаешь, или после? Этого он не прояснил. Думаю, что методичное, размеренное дозирование страданий с внезапными взлетами и падениями душевного настроя не возвышает и не облагораживает. Наоборот, человек должен сам уметь напрячь всю свою волю и желание добра, чтобы не «разряжаться» за счет другого, чтобы не озлобиться.

Желание добра и любви (в широком смысле слова) или одно уважение? В моем воспитании что-то хромает. Мне всю жизнь говорили о необходимости любви к людям, но говорили сухо, по-газетному. Может быть, это сыграло свою роль в жизни всего нашего поколения. Добро и любовь должны стать неотъемлемой частью твоей души с малых лет. Но когда я пошел в первый класс, София была разрушена бомбежками. Учились мы через день, потому что не было угля, чтобы протопить помещение, и учителя торопились как можно скорее научить нас таблице умножения.

И вот теперь мы, тридцатипятилетние, те, кто в ближайшее время займет ключевые позиции в жизни, расплачиваемся отсутствием поневоле понимания других, терпимости, сострадания.

Четыре года назад, на двадцать четвертый день плавания по Черному морю, мы увидели Кавказ. Горы огромные, с белыми снежными шапками. Красивые! Мы сильно разволновались. Целых 24 дня не видели суши. Тогда мне это казалось очень много. После Атлантики попривык. Сейчас же меня нисколько не волнует, что мы еще несколько недель не увидим берега.

На Кавказ мы прибыли ослабевшими и истерзанными. Планктона было мало, и наше питание составляло тогда лишь пятую часть минимальной нормы. На пристань вышли, шатаясь как пьяные. Я похудел на 12 килограммов, Джу – на 6.