улице, не услышав „Рррр“» (1911).

«Ломовые извозчики продолжают безжалостно нагружать своих лошадей сверх всякой меры и бьют несчастных животных прямо посреди города» (1875).

«Сколько можно закрывать глаза на то, что безобразного вида телеги, под тем предлогом, что они дают средства для пропитания беднякам, вторгаются в самые прекрасные места нашего города и бессовестно портят его виды? Стамбул не заслужил такого отношения!» (1956)

«Посудите сами, какой степени достигло наше стремление всегда первыми сходить с парохода, да и вообще с любого транспортного средства. Не успевает еще пароход толком пришвартоваться к пристани Хайдарпаша, как некоторые пассажиры уже прыгают с бортов. Остановить их нет никакой возможности, сколько ни кричи, что, мол, „первый, кто сойдет — осел“» (1910).

«С тех пор как некоторые газеты, желая повысить тираж, стали проводить лотереи, в день розыгрыша перед дверями их редакций собираются неприлично большие толпы и выстраиваются очереди» (1928).

«Золотой Рог уже больше не Золотой Рог, мы погубили его. Он превратился в грязный пруд, окруженный фабриками, мастерскими и скотобойнями, засоренный обломками судов и загаженный отходами, нечистотами и мазутом» (1968).

«До вашего покорного слуги доходят жалобы на то, что некоторые ночные сторожа, вместо того чтобы выполнять свою работу, мирно посапывают в кофейнях и что во многих кварталах иной раз за всю ночь ни разу не услышишь стука колотушки» (1879).

«Знаменитый французский писатель Виктор Гюго имел привычку, забравшись на второй этаж омнибуса, ездить по Парижу и наблюдать за жизнью его обитателей. Вчера мы последовали его примеру и, прокатившись по Стамбулу, выяснили вот что: очень многие ходят по улицам, не обращая ни на что внимания, то и дело сталкиваются друг с другом, бросают на землю трамвайные билеты, обертки от мороженого и кукурузные огрызки; пешеходы разгуливают по проезжей части, а машины заезжают на тротуар; и наконец, все горожане одеваются очень плохо — не от бедности, а из-за своей лени и невежества» (1952).

«С хаосом на дорогах мы сможем покончить, только если перестанем вести себя на улицах и площадях как нам вздумается и будем следовать правилам дорожного движения, как это делается на Западе. Другой вопрос, сколько найдется во всем Стамбуле человек, имеющих представление о том, что такое правила дорожного движения…» (1949)

«Огромные часы, висящие по обе стороны моста в Каракёе, подобно всем другим часам, установленным на улицах Стамбула, ходят, как им вздумается, и мучают горожан ложными надеждами: кто- то думает, что его пароход еще стоит у пристани, хотя он давно уже отчалил, а кто-то полагает, что пароход уже в пути, хотя он еще стоит у пристани» (1929).

«Пришла осень, начали лить дожди, и горожане раскрыли свои зонты. Замечательное изобретение! Но умеем ли мы ходить так, чтобы спицы зонтика не норовили то и дело попасть в глаз проходящим мимо, чтобы не сталкиваться друг с другом, словно электромобили в луна-парке, и не натыкаться на фонарные столбы и автобусные остановки, подобно дрейфующим минам, из-за того, что зонт загораживает нам обзор?» (1953)

«Как жаль, что из-за расплодившихся салонов порнофильмов, заполонивших улицы толп и отравивших воздух выхлопных газов уже нельзя выйти прогуляться по Бейоглу» (1981).

«Когда в каком-нибудь районе Стамбула вспыхивает эпидемия, муниципальные службы там и сям посыпают улицы известью; но ведь кучи грязи от этого никуда не исчезают» (1910).

«Как известно, местные власти обещали полностью очистить город от собак и ослов, а с помощью полиции — и от бродяг и попрошаек. Но целые шайки попрошаек по-прежнему бродят по улицам, являясь живым свидетельством того, что обещания эти не были выполнены» (1914).

«Вчера шел снег, но разве это достаточное основание для того, чтобы залезать в трамвай через заднюю дверь и демонстрировать неуважение к старшим? Мы с прискорбием наблюдали, как стамбульцы забывают правила поведения в городе — да и знали ли они их когда-нибудь?» (1927)

«Этим летом люди словно с ума посходили — каждый вечер по всему Стамбулу грохотали развеселые фейерверки. Выяснив, сколько денег ушло на это пустое развлечение, я задумался: что, если бы все эти средства были потрачены на образование детей из бедных семей нашего десятимиллионного города — ведь всем было бы лучше, даже людям, веселящимся на этих свадьбах. Разве я не прав?» (1997)

«В последнее время безвкусные здания в так называемом „западном“ стиле, от которого на Западе тошнит всех обладающих вкусом и сердцем людей, все сильнее и сильнее вгрызаются в Стамбул, словно моль, пожирающая прекрасную ткань. Если так пойдет и дальше, то весь наш город вслед за Бейоглу и Юксеккалдырымом превратится в нагромождение уродливых строений. И причину этого следует искать не столько в пожарах и в нашей теперешней бедности и бессилии, сколько в нашей тяге ко всему новому» (1922).

Вскоре после начала учебы в школе я обнаружил в себе большую любовь к рисованию. Слово «обнаружил» здесь, впрочем, не очень подходит, так как подразумевает, что я открыл (словно Колумб Америку) нечто уже существовавшее, просто ранее мною не замеченное. Если во мне и крылся некий художественный вкус или способности к живописи, то в мои первые школьные годы они еще не проявили себя, так что лучше я просто скажу, что полюбил рисовать, и уже после этого во мне развились те умения и особенности душевного склада, которые мы и называем «способностями». Вначале ничего подобного не было.

Даже если и было, особой роли это не играло. Главное было то, что рисование доставляло мне удовольствие и радость.

Однажды вечером, много лет спустя, я спросил у отца, как они с мамой догадались, что у меня есть способности к рисованию. «Ты нарисовал дерево, — ответил папа, — а потом пририсовал сидящую на ветке ворону. Мы с мамой это увидели и переглянулись — ворона-то твоя сидела на ветке точно так же, как сидят настоящие вороны».

Может быть, дело было не совсем так или даже совсем не так, неважно. Мне понравилась эта история, и я сразу в нее поверил. Очень может быть, что для своих семи лет я нарисовал дерево и ворону весьма неплохо. Интересно другое — почему папа, а вслед за ним и мама тут же уверовали в мои способности? Дело тут, видимо, в том, что мой отец с его неизменным оптимизмом и самоуверенностью искренне верил: всё, что бы ни сделали его сыновья, — прекрасно и удивительно. В то время, конечно, такие мысли не приходили мне в голову, и я, как и родители, поверил что во мне есть некая необычайная особенность, которую другие позже назовут талантом художника.

Когда я показывал свои рисунки взрослым, они принимались хвалить их, говорили ласковые слова и даже смотрели на меня с восхищенным изумлением, очень похожим на искреннее. В мои руки словно попал прибор, с помощью которого я мог заставить любить себя, целовать и хвалить и когда мне становилось скучно, я вспоминал об этом и начинал рисовать. Родители постоянно покупали мне бумагу, краски, карандаши, а я неустанно пускал их в дело. Чаще всего я показывал нарисованное папе. Он реагировал именно так, как мне хотелось: каждый раз разглядывал рисунок с удивлявшим даже меня восторгом и изумлением, а потом высказывал свое мнение о нем. «Как здорово ты передал позу этого рыбака! Ему скучно, и поэтому море такое темное. А это должно быть, его сын? И птицы тоже ждут, когда он наловит рыбки. Как ловко ты все это выразил!»

Я тут же убегал в комнату и снова принимался рисовать. Собственно говоря, я собирался изобразить рядом с рыбаком его приятеля, а не сына, но по ошибке он получился слишком маленьким. Однако теперь я знал, что это не беда ? все равно меня похвалят. Немного погодя, памятуя о приятных папиных словах, я показывал рисунок маме и говорил:

? Посмотри, что у меня получилось. Человек ловит рыбу, а рядом — его сын.

— Очень хорошо, милый, — отвечала мама. — А как там твое домашнее задание?