Поужинав, мы залезли в палатку и легли на свои походные кровати. Помолчали, помечтали. Вдруг Бычков сказал:
— Вася, сыграем партию-другую?
Все засмеялись. Смыслов обиженно прогудел:
— Хватит. Ну посмеялись — и будет. Сколько можно…
Серега Иванов вздохнул раз-другой. Не удержавшись от воспоминаний, сказал:
— Учился я в прошлом году на курсах — как в цветнике жил, братцы. Одни девушки. Два парня и тридцать семь девчат, вот какая пропорция.
— Красивые? — сдавленным голосом спросил Смыслов и беспокойно заворочался на своем жестком матрасике.
— У-ух! Ты не представляешь себе! Они над нами всякие шутки шутили. Особенно одна, ее Светочкой звали. Я ей как-то говорю…
— Перемени пластинку! — крикнул Саша со двора, где он возился с посудой. — Неужели интереснее ничего нет?
Северин не выносил, когда говорили о женщинах.
— Заткни уши, — посоветовал ему Смыслов через брезент и повернулся к Сергею. — Ну-ну, значит, ты ей говоришь…
В это время Саша во весь голос начал: «Любимый город может спать спокойно…»
— Слышь, ты! — заорал Василий. — Закройся, пожалуйста, а не то…
Но Северин пел так увлеченно, столько души вкладывал в свое «та-ра-ра-ра, та-ра-ра-ра, та-ра-ра- ра», что к палатке начали слетаться сороки и в пять глоток стали передразнивать нашего повара. А Смыслов перебрался на топчан к Сергею и тот уже шепотом досказал ему, как весело и трудно жить двум парням в девичнике из тридцати семи смешливых студенток.
Над палаткой таинственно и строго шумела тайга.
Поздний вечер, а еще светло. Мы отдохнули и опять пошли в лес рубить просеки. Северин пошел с нами: наверное, боялся оставаться один. Казака закрыли в палатке.
— Стереги имущество, — внушил ему Саша.
Нам далеко было слышно, как воет в палатке одинокий, несчастный Казак. На лице у Саши — признаки страдания. Он ожесточенно, до пота рубил кусты и, чтобы не слышать рыданий любимца, сквозь зубы тянул свою разлюбезную песню.
Так проходят два дня. Петра Зотова почему-то все нет. Начинается дождь. Вынужденный выходной. Бычков выдает нам по сто граммов спирта. Саша ставит на стол брусничный пирог, в который вложил свои поварские знания (испек без дрожжей и без духовки), мы легонько хмелеем, поем все песни, какие приходят на ум, и тут Саше вдруг удается вспомнить еще одну строчку, и он, к общему удивлению, тянет в одиночестве: «…и видеть сны, и зеленеть среди весны».
Неожиданно Северин кладет рыжую голову на грудь Бычкову и, плача и размазывая слезы, в припадке откровенности рассказывает историю измены некой Олечки из Усть-Лабинской станицы, которая, узнав, что ее ухажер всего-навсего повар, уходит от него, насмеявшись над чувствами парня, у которого слишком прозаическая, с ее точки зрения, профессия. Повар… Мы успокаиваем Сашу и, как полагается, твердим, что придет к нему любовь и он встретит такую девушку, которая сама любит поварское дело. Тогда они поймут друг друга наверняка. Но он не верит.
— Все! Точка! Никогда!
Саша мрачнеет и с грохотом начинает мыть посуду. Три часа после этого он молчит, как скала.
А Пети Зотова все нет. В чем дело? Мы с Бычковым покидаем палатку, идем под дождем к протоке. Вода помутнела, прибавилась в берегах. Паводки на севере случаются часто: мерзлота, вода не впитывается.
— Сработались? — спросил я начальника партии.
— Славные парни. С такими хоть к черту на рога. Коллективисты, как у нас говорят.
За протокой слышатся два выстрела. Мы вздрагиваем и останавливаемся.
— Зотов… —говорю я и перебегаю по бревнам на ту сторону,
Бычков осторожно идет позади. За кустами голоса. Мы выскакиваем на поляну. Петя Зотов и сам Иван Иванозич.
Они передают лошадей рабочему, балансируя, переходят через протоку. И тут я замечаю, что Петя чем-то обеспокоен, а Иван Иванович хмурится. Посидев несколько минут в палатке, он говорит мне:
— Пошли пройдемся.
Мы выходим из палатки. Зотов идет за нами.
— Такое неприятное дело, — начинает Шустов. — Говори ты, Петя.
— А чего говорить, — устало отзывается он. — В общем, стреляли в меня.
Я останавливаюсь как вкопанный. Стреляли? В Петю Зотова стреляли?..
— Расскажи подробно, — прошу я, сдерживая волнение.
— Знаешь ту речку, что за бывшей факторией, на пути к рыбному промыслу? Вот там и случилось. Вчера я дотемна пробыл на отцовском питомнике, приводил в порядок смородину. Вымазался весь в глине, подошел к реке и стал мыть сапоги. Это на той стороне, где кусты. Ну вот, нагнулся к воде и мою голенища. В телогрейке, без шапки. А тут сзади выстрел. Я его не слышал, но почувствовал. Ударило мне что-то в спину, и я булькнул в речку, как камень. Хватило ума не выплыть сразу. Нырнул — и под кусты, нос высунул, слушаю. Кто-то подошел к реке, постоял и осторожно удалился. Сумрачно, лес черный, не разберешь. Тогда я вылез, снял одежду, выжал воду и скорей через реку домой. Гляди, что наделали…
Он сбросил плащ, повернулся. Телогрейка была вспорота от хлястика до шеи. Торчала вата. Видно, стреляли жаканом из охотничьего ружья. Это не пуля.
— Если бы на пять сантиметров ниже, прошлась быпо костям. Это я уже потом сообразил. Удачно голову нагнул, затылок убрал… А ведь он думает, что убил.
— Кто же это?
Петя Зотов говорил спокойно, первые волнения уже улеглись. Он даже как будто посмеивался над собой — вишь, нырнул, что крохаль северный…
Шустов слушал (в который раз!) серьезно, нахмурив брови. Сказал угрюмо:
— Шутки в сторону, парень. Могли бы и кокнуть. И не нашли бы. Утащит река в море — ищи-свищи. А убийце скрыться — пустяк. Шагнул в тайгу — и пропал. Вот как тут бывает. Но кто? Кто мог стрелять?
Неужели все начинается сначала? У Пети Зотова не могло быть иных врагов, чем те, старые враги его отца. Он и сам утверждает, что так. Может быть, из-за девчат? Но он очень скромно себя ведет, по этому поводу в совхозе даже потешаются. Какой-нибудь пришлый бродяга? Но тогда он не ушел бы от жертвы, ведь его цель — грабеж. Эта версия тоже отпадала. Значит…
Угадав мою мысль, Шустов сказал:
— Те самые. Испугались. Догадываются, что, раз приехал, будет искать мерзавцев, которые убили отца. Белый Кин и — как его? — Никамура. Выходит, здравствуют подлецы, где-то не далече околачиваются. А может, и в нашем коллективе, в совхозе, под чужим именем. Вы понимаете, ребята, как это серьезно?
Мы понимали. Мы теперь поняли, что к чему. Скверная нам жизнь предстоит: под прицелом. Тебя знают, а ты не знаешь. Как дичь на охоте.
Жди выстрела из-за угла. В тайге, в поселке, на дороге. Где угодно.
— Объявили войну, гады. — Петя Зотов сжал кулаки. — В открытую. Не боятся, силу свою чувствуют.
— И выдали себя, — добавил Шустов. — Теперь мы, по крайней мере, знаем, что надо быть начеку. — Он вдруг заморгал, снял очки, опять надел их и уставился на Зотова. — Слушай, а кто вообще может знать о наших намерениях, кроме нас троих? Ты кому-нибудь рассказывал? — Он ткнул пальцем в мою сторону.
— Зубрилину. А тот говорил агроному Руссо. Кому рассказывали они двое, я уж не знаю.
— А ты? — Он перевел взгляд на Петю.
— Вот этому, как его… Ну, что ревизовать приезжал.
