рассказывал самые обыкновенные истории занимательно и весело. Его открытое, смуглое лицо выражало доверие к слушателю и симпатию, которая всегда привлекает людей. Добродушный, отзывчивый горьковчанин со своей твердой окающей речью.
Виктор Николаевич Зубрилин приехал сюда не из родного дома, а прямо из армии. У него вообще все в жизни получалось не так, как у других, заранее планирующих каждый свой шаг и поступок.
— Понимаете, — говорил он мне, смущенно улыбаясь, — года не проработал после института, и сразу взяли в армию. А в строю какая уж там агротехника! Вместо биологии — военные науки да полигон, потом курсы, и вот я со звездочкой на рукаве, старший политрук. Воспитатель бойцов. Ну и свыкся с новым делом, сработался с товарищами, утверждают, что стал неплохим политработником. Не успел демобилизоваться, тут же пригласили в «Севстрой». Раздумывать? Да просто времени не было. А вот теперь боюсь, дружище, жуть, как боюсь. Какой из меня сейчас агроном! А так уж хочется, так хочется! Земля тянет…
Привычным жестом он сбил фуражку на затылок и застенчиво улыбнулся. И я улыбнулся вместе с ним. Ну какая это трагедия, чего бояться! Голова на плечах есть, здоровье есть, знания, может быть, и притупились, так это наверстается, а вот опыт — за ним, собственно, и едем, не так ли? Год-другой…
— И то правда, — согласился он. — Холодно там у вас? — спросил вдруг Зубрилин и постучал жесткими кожаными сапогами. Шинель и фуражка дополняли его экипировку. Легковато.
— Да уж придется… — ответил я смеясь.
Зубрилин узнал историю Зотова, я рассказал о ней подороге в Хабаровск. Он очень заинтересовался. Все последующие дни вспоминал об этой истории. Часто совсем неожиданно спрашивал: «Так и не выяснили, где теперь Федосов?» Или: «Знает ли Петя Зотов о местоположении фактории?» Через полчаса вдруг заинтересованно узнавал: «А тот овес цел, семена есть?» В конце концов он выудил из меня все, что я мог рассказать, и даже больше: его вопросы заставляли меня высказывать догадки, предположения, строить гипотезы, то есть, по существу, дополнять факты.
— Вы найдете молодого Зотова, — уверенно подытожил Зубрилин и, подумав, добавил: — Он еще поработает с нами. Вот увидите.
— Ну и ну, — сказал он, когда самолет сел на заснеженное поле. — Горы и леса. Да еще снег. Белое безмолвие. Джек Лондон. Клондайк. И мы с вами. Занятная ситуация!
Путешествие закончилось. Отпуск тоже. Не без пользы.
Зубрилин пропустил меня вперед и спрыгнул вслед, но поскользнулся на своих кожаных подошвах и больно ударился коленом о мерзлую землю. Прихрамывая, он дошел до автобуса, уселся и заметил, соскребая ногтем со стекла лед:
— А тут холоднее. Вы не находите?
Все засмеялись, он тоже.
— Тридцать восемь, — сказал шофер и критически осмотрел легкомысленного пассажира в фуражке и в сапогах.
— Ничего, привыкнем, — откликнулся Зубрилин и потер покрасневшие уши. — Поехали.
Мы расстались в городе. Зубрилин пожал мне руку, улыбнулся и сказал:
— Надеюсь, встретимся. Желаю вам удачи.
Еще через день, завернутый, как кукла, в тулуп, я покачивался на санях по таежной дороге. В узкую щель сквозь заиндевевший мохнатый воротник я видел впереди лошадиный круп, вершины голых лиственниц, дугу и серое небо над дугой. На сердце сделалось покойно-покойно. Дома… Вот что значит привычка.
Зимой в наш совхоз морем проехать нельзя. Изломанные, вздыбленные штормами льды стоят с ноября по май, как сказочные надолбы. На берегу — хаотическое нагромождение ледяного припая, почти непроходимый барьер. Зимой к нам ездят кружным путем — по тайге, вдоль рек, через сопки. И только где- то близко от старой фактории санный путь вырывается к берегу моря и, уже не сворачивая, так и идет до самого совхоза.
Директору сообщили, что я выехал из города. Он встретил меня на бывшей фактории, где теперь обосновалось отделение совхоза.
— Замерз? — спросил он, вытаскивая меня из саней. — Выпей. Да не морщись, не девица… А теперь говори. Рассказывай.
Шустов слушал мой рассказ внимательно, ни разу не перебил. А я говорил, говорил и в то же время удивленно рассматривал своего директора. Что-то в его лице было такое, чего я раньше не замечал. За большими очками в глазах Ивана Ивановича скрывалось явное плутовство. Озорной огонек взыграл еще сильнее, когда я стал рассказывать о поисках Пети Зотова.
— Уехал из Москвы? Вот те раз! Не повезло, — вздохнул он и почему-то улыбнулся. — Разошлись, значит, пути-дороги. Ну и что дальше? Опустил руки, отказался от задачи — не по плечу?
— Будем искать. Он где-то на Колыме, я уверен, что мимо не проехал.
— Ишь ты, уверен. А может, на Камчатке. Или на Чукотке. Ищи его там!
Шустов засмеялся сперва тихо, потом громче, потом неудержимо весело. Он снял очки, прослезился. Смеялся и начальник отделения, у которого мы ночевали, и его жена, наша гостеприимная хозяйка.
— В чем дело? — спросил я наконец, не понимая причину столь безудержного веселья.
Иван Иванович вытер красное лицо, немного успокоился, отдышался.
— Ну, хватит его разыгрывать, — сказал он. — Зови…
Хозяйка вышла в другую комнату. Я уставился на дверь. Занавеска колыхнулась. На пороге появился незнакомый юноша. Он виновато улыбнулся.
— Зотов?! — тихо сказал я, пуще всего боясь ошибиться. — Петр Николаевич?!
— Это я, — ответил юноша и вдруг покраснел таксильно, как может краснеть только очень застенчивая девушка.
Он шагнул ко мне. Я к нему. Мы обнялись. Я посмотрел ему в глаза. Ресницы его дрогнули, блеснули слезы. Черт возьми, у меня тоже что-то случилось с глазами, в носу пощипывало, а руки стали дрожать.
— Как же это вы?.. Как же ты? Какими судьбами? Когда?
Он смущенно отвернулся, крякнул. Шустов растроганно смотрел на нас. Хозяйка плакала.
— Да вот так… Разошлись с вами. Вы только уехали, а я сюда… На последнем пароходе добрался.
Петя Зотов… Он был очень похож на своего отца. Широкоплечий, коренастый, спокойный русак с чистым, округлым лицом, с той же ямочкой на упрямом подбородке. Светлые волосы он зачесывал назад. Они не ложились, видно жестковаты, все время вставали и чуть вились. Волнистой светлой куделей обрамляли они и лоб юноши. Он все время стеснительно улыбался, словно извинялся за беспокойство, которое причинил нам.
— Садитесь, садитесь за стол, — отечески заворчал Шустов. — Потом, поговорите. А сейчас давайте-ка, друзья, за встречу…
Мы засиделись допоздна. Петя плохо ел и все украдкой поглядывал на меня, ждал чего-то, не решаясь спросить прямо.
Я понял, встал и начал возиться с чемоданом. Зотов тоже поднялся и подошел ближе. Он вздыхал, не знал, куда девать руки. Он волновался.
— Держи, — сказал я. — От матери…
При слове «мать» лицо его опять дрогнуло, ресницы опустились. Непослушными руками взял он
