заросшей лесом? Хлестнув лошадь, я вырвался вперед Шустова и неожиданно очутился на поляне, такой светлой и яркой, что глазам стало больно.
Лес обрывался темной стеной. Поляна от края до края цвела ярко-фиолетовым кипреем; он разросся так густо и так буйно, словно был специально посеян человеком. Целые рои ос вились над поляной. Жарко горели под солнцем фонарики цветов.
Ни дома, ни других строений на поляне не оказалось. Цветы, трава, лес, а на другом краю поляны множество разросшихся кустов смородины, рябины, малины и черемухи.
Мы осмотрели берег ручья. Вот еле заметный квадрат фундамента. Разворошив дерн, мы увидели черные обожженные камни. Все стало ясно: дом, теплица и другие постройки уничтожены пожаром. Как, когда это случилось?
Еще одна тайна…
— Вот и находка, — весело сказал директор, оглядывая чистую от леса сухую поляну. — Если подпахать ту луговину, что идет дальше по ручью, мы здесь гектаров сто наберем. Как твое мнение, главный?
Он спрашивал меня, а я весь находился во власти охватившего меня прошлого. К сожалению, я еще не знал всего, не дочитал дневника, не добрался до источников, способных открыть глаза на трагедию, разыгравшуюся здесь много лет назад. Я уже чувствовал, что закрытие фактории по времени и по событиям как-то связано с колонией, но как — сказать этого пока еще не мог.
Директор повторил вопрос. Конечно, находка! Площадь поляны на глаз определялась гектаров в пятнадцать. Дальше шла луговина с редкими деревьями. Она занимала втрое или вчетверо большую площадь. Срежем дерн, сожжем кусты — и великолепная пашня.
Мы сошли с седел, пустили лошадей и, разминая затекшие ноги, пошли по цветущему полю.
— Смотрите! — закричал я. — Это овес!
Редкие, но крупные метелки еще зеленого овса вырывались из цветочного фиолетового плена и тянулись к солнцу. Зотовский овес!.. Осторожно, чтобы не вытоптать растений, я обошел большой круг. Всюду росли культурные стебли. Самосев! Почти двадцать лет овес созревал, осеменялся и всходил, перенося суровые зимы и далеко не теплое лето. Сколько новых качеств впитал он в себя! Какие неожиданности сулят нам растения, пережившие столь большие природные лишения! Я попросил Шустова быть осторожнее, чтобы случайно не затоптать хотя бы один стебелек.
— Мы тут заповедник устроим, — волнуясь, объяснил я ему. — Может быть, новый сорт, новые качества…
Директор кивал головой, соглашался, заражаясь моим волнением. Он ходил осторожно, разгребал траву руками и даже говорил негромко, словно боясь разбудить тени прошлого, населяющие эту поляну.
Мы нашли странные растения, только отдаленно похожие на морковь и брюкву. Мы разыскали жесткие букеты капустных листьев, которые, кажется, и не собирались свиваться в кочаны, как это положено всякой нормальной капусте; в стороне мы разыскали уже поспевающую черную смородину, необыкновенно густо усеянную ягодами; низкорослую рябину с белыми, конечно, незрелыми плодами, множество кустов густейшей малины и совсем уже заросшие дикой травой, наполовину задушенные высокие грядки с княженикой. И только никаких признаков картофеля нам не удалось найти.
Возвращались мы в совхоз берегом моря. Этот путь значительно длинней, но спокойнее.
Лошади шли бодрым шагом, задрав головы и распушив по свежему морскому ветру гривы и хвосты. Иван Иванович устал, повернулся на седле боком, заложил одну ногу на лошадиную холку. Он почти не говорил, все слушал мой первый подробный рассказ о колонии ссыльных.
— Шахурдин, говоришь? Матвей-Ведикт-Николай? Надо поискать, поспрашивать людей на берегу. Правда, не легко найти. Половина орочей Шахурдины. Без выдумки работали попы, всех под одну-две фамилии подгоняли. Но все же поспрашиваем. А ты покопайся в бумагах, узнай, что случилось с Зотовым, Величко и другими. Знаешь, по-моему, дело это стоящее. Много полезного перенять можно. Да и в смысле истории… Я говорю о пожаре в колонии. В общем, раз уж взялся, давай до конца. А за находку целины спасибо. Вот и пригодился архив.
Мы приехали домой поздно ночью. Было светло, светлее, чем в сумерках где-нибудь в Рязани. Не верилось, что двенадцатый час. Стоял самый длинный день в году. Фактически ночь в июне здесь сжимается до четырех часов, а вечерняя заря, едва потухнув, вновь разгорается ярко-красными красками зари утренней.
Экономя время, мы уже на следующее утро отправили за речку лесорубов и подрывников. Деревья на лугу спилили, на низкие пни положили полукилограммовые пачки аммонала, и таежная тишина вздрогнула от множества резких взрывов, эхо от которых унеслось через лес в горы и долго еще гремело там, перекидываясь от скалы к скале. Таким «накладным» взрывом пенек раскалывается на три-четыре части, и трактору с тросом не стоит большого труда вырвать куски дерева вместе с потревоженными корнями из легкого супесчаного грунта.
Возле цветущей поляны я поставил заградительные знаки, строго запрещающие тракторам переходить заповедное место. Надо было разобраться во всем, что еще осталось от биологических работ Зотова и Величко.
Вскоре я узнал, что директор был в местном Совете и просил разыскать человека, имя которого Матвей-Ведикт-Николай, а фамилия Шахурдин.
Прикинув, я подумал, что если Матвей-Ведикт-Николай жив, то ему больше шестидесяти пяти лет. Возраст для ороча весьма почтенный.
Зотов пишет: «…в труде и путешествиях по нашей территории время шло так быстро, что мы не заметили как пролетели три года».
В дневнике записано, что они построили еще одну теплицу, на которую израсходовали остатки стекла с баржи. Огород разросся почти до трех десятин; большую часть земли Зотов и Величко заняли овсом. Овес заменил теперь колонистам хлеб. На краю пашни они развели питомник из ягодников, и Николаю Ивановичу удалось путем отбора вывести очень скороплодную и урожайную смородину, которую они назвали «Оболенской», отдав тем самым долг Корнею Петровичу, доставившему для питомника много диких кустов из тайги. Величко усердно занимался рябиной, пытаясь отобрать самые вкусные и крупные по ягодам экземпляры.
В новом орочельском стойбище, за двадцать пять верст от колонии, Федосов с Зотовым устроили такой огород, что по урожаю он оказался впереди их собственного: у Шахурдиных росла картошка, капуста, морковь, брюква, семена и рассаду поставляла колония.
Василий Антонович Федосов стал ярым пропагандистом разведения огородов у местного населения. В дневнике записано, что в 1915 году у Шахурдиных было более десятины пашни. Увлечение посевами овощей и картофеля перекинулось и в другие стойбища на побережье.
Впервые этот далекий край России, заселенный полуоседлыми и кочевыми народами, познал от русских прелесть и выгоду земледелия даже в условиях сурового климата и вечной мерзлоты.
Может быть, и не стоило бы останавливаться на таком эпизоде, как выращивание капусты, картошки и овса, тем более что он не мог тогда оказать серьезного влияния на жизнь людей, если бы не дальнейшая судьба целого поколения русских; в более поздние годы они остались на охотском берегу только потому, что с самого начала могли брать от земли необходимые для жизни продукты питания. В условиях Севера это немаловажно, а при заселении края часто оказывалось и решающим аргументом. Любовь российского народа к земле и к труду на ней воспитана веками.
Но вернемся к Зотову и его друзьям.
