– Никто не приходил? – осведомилась она, а когда я отрицательно покачала головой, добавила: – Это хорошо. Я забыла тебе сказать, что наши девушки любят одалживать всякие мелочи. У всех, кроме меня. Я убедилась, что они ничего не возвращают, и перестала давать… Воспользовавшись случаем, я получила свой месячный продовольственный паек и привезла его на машине. Теперь, когда мы будем жить вместе, пожалуй, лучше всего нам по очереди, раз в две недели, забирать сразу весь паек. Тогда дома у нас всегда будет еда.

«Поручик Люцина Орловская» – так представилась три дня назад эта красивая и энергичная девушка. И добавила: «Мне двадцать четыре года. Водку пью, и вообще я, кажется, неплохой товарищ».

Я внимательно пригляделась к ней. Высокая, сантиметров на десять повыше меня, на затылке скрученная в узел тяжелая каштановая коса, большие карие смеющиеся глаза. Смуглая кожа, темные брови и румянец во всю щеку. Люцина Орловская мне понравилась.

Вместе нас свели ордера на квартиру. Пока мы жили мирно. Люцина пробыла во Вроцлаве уже три месяца. Она умела устраивать всякие дела, знала, где получать продовольственный паек, который нередко приходилось вырывать с боем.

Гостиница, в которой мы обосновались, принадлежала Польскому Красному Кресту и состояла из двухкомнатных квартир, с нишей для кухни в передней. Январь выдался морозный. Во второй, неотапливающейся комнате, мы устроили кладовку. Люцина ежедневно пополняла наши запасы. На этот раз, разворачивая свертки и укладывая их в шкафу, она убежденно внушала мне:

– Главное, чтобы было, что в рот положить. Сытый человек по-другому смотрит на мир. На фронте, бывало, ни о чем так не мечтаешь, как о каше, о горячей каше, политой растопленным салом. Раз случилось, нас без конца перебрасывали. Пять километров вправо, потом десять влево, потом снова куда-то в сторону. И так в течение нескольких дней. Уже на второй день мы съели неприкосновенный запас. Туго нам тогда пришлось. А тут еще я заболела. – Люцина закрыла шкаф, подошла к столу, села. – То в жар, то в холод бросало, как в лихорадке. Отправили меня в тыл, в госпиталь, обещали если не вылечить, так уж по крайней мере откормить. Я и сама на это надеялась. Как бы не так! Ты ела когда-нибудь мамалыгу?

– Ела. Мне нравилось, но я вполне могу без нее обойтись.

– А меня тошнит от одной мысли о ней. Я дала себе клятву, что после войны никогда в рот ее не возьму. В этом госпитале кормили только мамалыгой. Мамалыга с молоком, мамалыга с маслом. Картошку я тоже не люблю, но уж лучше картошка.

– А мне супы молочные опротивели. Дежурное блюдо моей бабки. Главное – мы обе любим селедку и мясо. Будем делать селедку в уксусе, в масле. Как-нибудь приладимся.

Наши запасы в шкафу выглядели весьма внушительно. Пирамида консервов – паштет и говяжья печенка. Два ряда банок с джемом. Гора пачек чая и целая полка с сухарями.

– А ты где войну пережила? – вспомнила Люцина. – Ты такая молоденькая – наверное, у мамы под юбкой. Моему поколению очень повезло: мы отвоевались и теперь успеем еще немного пожить «как бог велел и как Маркс учил». Ты в костел ходишь?

На первый вопрос я не ответила: рассказывать о том, как я прожила войну, я не любила.

– В костел не хожу, я год провела в Кальварии. Знаешь, где это? Под Краковом. Там есть монастырь и чудотворная икона богоматери. Кто приедет и отслужит новенну,[19] получит на триста дней отпущение грехов. А тем, кто вроде меня, целый год по этим святым местам топал, грехи, наверное, отпускаются на несколько поколений вперед.

– Ты не веришь в бога? – возмутилась Люцина.

– Верю или нет – не знаю. Это вопрос сложный. А вот костелы и ксендзы вместе со всеми псевдонабожными святошами, по мне, хоть бы и не существовали. Сыта по горло.

– Это мне не нравится! Я многое понимаю и со многим могу смириться, я ведь войну прошла, но насчет костела и религии у меня свое мнение. Слышишь? – У Люцины даже голос изменился, стал визгливым и неприятным. – Я полька и католичка, и прошу никогда об этом не забывать. Только вера дала мне силы пережить войну. До конца жизни не устану благодарить господа бога за то, что осталась жива. Подумай! Костел и вера – единственная наша опора. В костел нужно ходить!

– Ну что ж, – ответила я ей после недолгой тягостной паузы. – Видно, долго вместе мы не проживем. Я постараюсь как можно быстрее куда-нибудь перебраться. Из Кальварии я уехала, потому что не могла жить в затхлом мирке, где верховодили святоши. Никогда не думала, что и здесь я с ними встречусь. Я никому не позволю указывать, ходить мне в костел или не ходить.

– Чего ты горячишься? Сразу и переезжать собралась? – опомнилась Люцина. – Ну да ладно, делать нечего. Это ведь тебя будут в аду поджаривать, не меня! Но знай, никакой ереси я не допущу.

Мы молча сели ужинать. Люцина несколько раз пыталась завести разговор, но я делала вид, что не замечаю ее усилий.

Говорит, что она полька и католичка. Я тоже полька, но разве могу еще считать себя католичкой? Со времени отъезда из Кальварии я ни разу не переступила порога костела.

Люцина встала из-за стола, всерьез на меня обидевшись. Она не убрала посуду, небрежно бросила на стул одежду и, даже не умывшись, легла.

Стоит прибраться мне или нет? Пожалуй, да. Лишь бы только Люцина не истолковала этого по-своему. Еще подумает, будто нарочно хочу ей показать, какая я аккуратная. Впрочем, пусть думает, что хочет, вчера убирала она. Я собрала и перемыла посуду, а когда вернулась в комнату, Люцина уже спала.