утешать. Я сама рук не чую, хотя столько ведер перетаскала в Кальварии. Как ты думаешь, мы выдержим?

– Не люблю таких вопросов. Знаешь, мне и в худшие переделки случалось попадать. Давай лучше спать. За ночь отдохнем, а днем всегда легче.

Все дни теперь были похожи один на другой, все несли опасность и смерть. Мы чувствовали, что пережитого нам никогда не вычеркнуть из памяти.

Инструктаж провели только один раз. Задача была ясна: изолировать больных и спасать здоровых от заражения.

После установления блокады по улицам несколько дней разъезжала советская санитарная машина с мегафоном на крыше. Население призывали выявлять больных. В глубокой тишине, воцарившейся в городишке, мне все время слышались одни и те же слова: «Achtung! Achtung!..»[17]

Население Свебодзиц, кроме нас и врачей, было сплошь немецким. Больница заполнилась еще до блокады, теперь же больных с часу на час становилось все больше. Уже на второй день в подготовленных нами помещениях не осталось свободного места. Мы заняли школу. Кроватей не хватало – мы укладывали больных на матрацах, на полу. Но и школа к полудню оказалась забитой до отказа. Нашли новое помещение, на этот раз большой особняк.

Теперь все делали всё. Нас было слишком мало. Мы ходили по домам, забирали больных – порой целыми семьями – и на машине, а то и пешком, на носилках, доставляли их в изоляторы.

А вели себя больные по-разному.

Матери по большей части беспокоились только о детях. Попадались и такие, которые думали лишь о своем имуществе. Эти боялись, как бы их не обокрали. Одежду больных сжигали. Квартиры, тщательно закрыв окна, обливали вонючим дезинфицирующим раствором.

Больных нужно было мыть, осматривать, лечить и кормить.

Врачи и сестры вертелись как белки в колесе. На смену дню приходила ночь, потом рассвет, но для отдыха времени не оставалось. Для нас не существовало ничего, кроме сотен больных с их несмолкающими воплями, стонами, мольбами. Даже запах был один, остальные пропали. Пища, цветы в садах, порыв ветра – все пахло дезинфицирующим раствором.

Однажды поздним вечером или даже ночью раздался телефонный звонок. От этого сигнала мы успели отвыкнуть – почта давно уже не работала. Телефон звонил довольно долго, прежде чем я решилась поднять трубку.

– Алло! Алло! Мариан, это ты?

Голос показался мне знакомым, но не было сил напрячь память и вспомнить, кому он принадлежит.

– Катажина у телефона. В чем дело? Кто говорит?

– Ты что, не узнаешь меня? Это Мацеевский. Как дела? Я целую неделю не мог дозвониться. Ты меня слышишь? Расскажи, что там у вас делается.

– Живем, несмотря ни на что, живем. Сейчас ночь. А вы еще не спите?

– Опомнись, Катажина! Что ты несешь? Сейчас только восемь вечера. Ты что, больна?

– Время остановилось. Здесь только умирающие считают, сколько жить остается. Очень много работы.

В комнату вошел Мариан и отобрал у меня трубку.

– Алло, кто говорит? – спокойно произнес он.

Я старалась вникнуть в смысл его слов, но глаза слипались, голова наливалась свинцом. Я задремала. Так редко удавалось хоть немножко посидеть на месте.

Нам стало известно, что в домах оставалось еще много больных. Их прятали родные. Теперь они мерли как мухи, один за другим – женщины, дети и старики: смерть не разбирала.

Мне был знаком каждый камень свебодзицких мостовых. Когда идешь с носилками, надо внимательно смотреть под ноги, иначе споткнешься. И все же я вряд ли сумела бы что-нибудь рассказать об этом городе. Я видела только больных, только попавших в беду простых людей, изможденных и несчастных.

Было принято решение организовать раздачу населению муки, сахара и кое-чего еще из посылок ЮНРРА.

Так мне представился случай увидеть этих людей, этих бывших «покорителей мира», «хозяев жизни и смерти» многих миллионов, в новой роли. Они смиренно выстраивались в очередь за пайком, иногда толкались и держали себя при этом подобострастно и неестественно. Они боялись.

Как-то ко мне прибежала маленькая девочка и сказала, что ее мать лежит без сознания. Мы пришли в самое обычное жилище рабочего. Комната без окон и кухня. Нужда глядит из каждого угла. Пятеро несчастных исхудалых ребятишек растерянно смотрят на нас. Женщину мы унесли. Следовало позаботиться о детях.

– Они ведь не виноваты, – сказала я русскому врачу майору Шувину, который даже ел на ходу, ни на минуту не прерывая работы.

– Видишь ли, еще не остыли печи крематориев, и людей, спасенных из лагерей смерти, мы долго не забудем. Но дети – это дети, ты права.