класса. В партию он только для проформы вступил! Его давно выгнать пора. Тоже мне барин. В день рождения товарища Сталина не явился на митинг – жена у него, видите ли, заболела. Кто этому поверит?..
Влашик продолжал выкрикивать оскорбления. Несколько человек встали. К тому времени, как он успел облить грязью, по меньшей мере, треть членов нашей организации, кто-то из рабочих подошел к нему и насильно усадил обратно на место. Собрание кипело от возмущения. Все говорили хором. Когда волнение немного улеглось, слово взял всеми уважаемый мастер-строитель.
– Товарищ Влашик злоупотребил сегодня нашим терпением. Он понял критику, как возможность безнаказанно оскорблять людей. Не то делаете, товарищ Влашик. И нечего на меня кивать, я вас не боюсь. Гляньте на мои руки – вот мой документ. По ним видно мое классовое происхождение. Меня уже давно коробило от речей Влашика. Но я все думал: ведь он рабочий, наверно, хочет, как лучше, только выразить не умеет. Теперь мне ясно! никакой он не рабочий, а склочник и скандалист. Кричать умеет, а до рабочего человека ему дела нет. Уже декабрь на дворе, а спецодежда не выдана, стройки к зиме не подготовлены. Куда смотрит местком?..
– Вам кажется, что на стройках свет клином сошелся! – крикнул Влашик.
– Вот видите, – продолжал мастер. – Мы и вы. Мы – местком и вы – рабочие, которым кажется, что на стройке свет клином сошелся. Так говорит Влашик. Одумайтесь, Влашик, а то как бы вы не оказались вообще вне всякого класса. Предупреждаю вас. Перестаньте разглагольствовать о том, кто враг народной Польши, и займитесь лучше своим прямым делом. Вот моя критика в адрес товарища Влашика.
Вслед за мастером поднялся другой товарищ; явно нервничая и ежеминутно поправляя сползающее пенсне, он сказал:
– Мне добавить особенно нечего. Хотелось бы только знать, с какой стати секретарь терпит такие выходки, как сегодняшнее выступление Влашика? Слова он не просил, говорить ему никто не разрешал. Что это такое? Следите за прениями, товарищ секретарь, и, когда нужно, лишайте слова. Выступление Влашика – никакая не критика, а простое хулиганство!
Поток выступлений полился безудержно, как горная речка во время половодья. Влашик сидел недалеко от меня, понурив голову, и только бормотал что-то себе под нос.
Возбуждение росло. Очередной выступающий, тихий, скромный работник снабжения, сказал:
– Хотелось бы, чтоб товарищ секретарь объяснил нам недавнее дело с хищениями. Я следил за этим все время. Несколько раз и сам сигнализировал, что некоторые материалы, такие, например, как паркет, мы отпускаем в гораздо больших количествах, чем требуется, но секретарь каждый раз уклонялся от ответа…
– Безобразие! – воскликнул секретарь. – Я лишаю вас слова!
Но снабженец твердо стоял на своем.
– Поскольку все решения, – сказал он, – должны приниматься большинством голосов, то я прошу это решение проголосовать.
Зал встретил его слова аплодисментами. В президиуме произошло замешательство. Товарищ Фронтчак долго убеждал в чем-то секретаря, затем поднялся и сказал:
– Голосования не будет, его заменили аплодисменты. Сейчас секретарь вам ответит.
Секретарь поднялся, бледный и потный, подошел к трибуне:
– Самокритика вещь трудная. Одно дело – теория, другое – практика. Мне говорили, что материалов уходит слишком много. Верно. Надо было проверить. Тоже верно. Но вы понимаете, получалось так: выставка, каждый день собрания, совещания. Времени не было совсем. Управляющего трестом это не тревожило, ну и я, глядя на него, не очень беспокоился. Что говорить, товарищ из отдела снабжения прав. Я увлекся политикой и запустил производственные дела. Это будет мне хорошим уроком, я его запомню. А оправданий мне нет.
Разошлись мы поздно ночью. Я возвращалась домой, погруженная в свои мысли. Только теперь мне многое становилось ясным. Слова: «демократизация партии» и «честная критика» не были больше пустой фразой.
Собрание оставило смешанное чувство: с одной стороны, сознание социального равенства, а с другой – страх перед беспощадной критикой.
Сразу после Нового года всех служащих по одному вызывали в трест. Был создан новый отдел – отдел кадров.
Каждому пришлось заполнить огромную анкету на шестнадцати страницах, подписать обязательство о сохранении государственной тайны. От некоторых потребовали дополнительных документов. Это вызвало всеобщее недовольство. Мой начальник вернулся однажды из треста вне себя от возмущения.
– Сами увидите, что там творится. Все теперь решает начальник отдела кадров. Он один знает, кому можно работать, а кому нельзя. Нам на стройке нужен техник. Я с ног сбился, пока нашел. А теперь что? Товарищ кадровик заявил, что мой кандидат не подходит. Он, оказывается, во время войны был в АК. Управляющий трестом умыл руки, он совершенно бессилен, а главный инженер до того напуган, что разговаривал со мной шепотом. Меня всего трясет от ярости!
Со мной в отделе кадров говорили так, что я вернулась на стройку не менее расстроенная, чем мой начальник. Я спокойно заполнила анкету и там, где не знала чего-нибудь о своих предках, написала просто «не знаю».
– Что это за шуточки, товарищ Дубинская? Надо отвечать точно: «да» или «нет». «Не знаю» вы можете говорить, когда у вас дорогу спрашивают!
Я разозлилась и всюду написала «нет».
Работать стало труднее. К табелю относились теперь как к тайному документу государственного значения. Одно время начальники строек лично отвозили его в трест. По поводу каждой неявки на работу буквально велось расследование. Особенно тяжело приходилось рабочим. В большинстве своем это были не горожане, а жители отдаленных подчас деревень. На воскресенье они уезжали домой и согласно принятому до сих пор неписанному правилу в понедельник являлись на работу попозже. Теперь у них в наказание удерживали зарплату за весь день.
