Штурм захлебнулся. Внизу валялось множество убитых и раненых, среди наших их тоже нашлось немало, татары стреляли метко и били сильно.

Темнело, по всему периметру вокруг стены горели костры, татары вне досягаемости стрел устраивались на ночь греться. Было понятно, что сегодня штурма уже не будет, поэтому мы загасили костры под котлами и сели отдыхать. Первый день Рязань выстояла, но я прекрасно понимала, что это даже не начало, а так, махонькая разминочка. Завтра подтащат метательные машины и достроят те, что принялись делать на месте, а потом в стены и на стены полетят камни, которые разрушат наш последний оплот.

Осталось четыре дня. Как же это страшно и тоскливо, когда точно знаешь, сколько осталось, легче не знать. Может, лучше просто погибнуть на стене и не мучиться? Но так голова думала, только пока в нас не летели стрелы и на стену не лезли страшные рожи. Едва начинался штурм, как все нутро восставало против возможности даже героически погибнуть, не говоря уже о просто свалиться с пробитой грудью. Видно, человек так устроен, что намеренно погибнуть не в его натуре, если есть хоть какая-то возможность зацепиться за эту жизнь, он будет цепляться из последних сил.

Я цеплялась, несмотря на то что была, как бы это сказать, не местная и территориально (все же москвичка), и во времени, погибать все равно не хотела.

Меня всегда отвлекали несложные подсчеты, иногда это мог быть простой счет до сотни и обратно. Сейчас я принялась считать, сколько можно за день обварить или столкнуть ордынцев одному, сколько всему нашему участку стены… При самых нереальных подсчетах все равно получалось мало, катастрофически мало! Лучше не считать.

Вдруг мое внимание привлек голос Ефрема, дед вещал о своей жизни. Но на сей раз она уже не казалась Ефрему столь тяжелой и безрадостной, наоборот. Разговор, видно, шел давно, деда укоряли, что у него никогда путного хозяйства не было, а тот доказывал, что это и есть самая настоящая хорошая жизнь! Ефрем крутил головой:

– Э, не… Вот твоя Матрена что? А?

Мужик в ответ смущенно переспрашивал:

– Что?

– А-а! До света встанет, корову подоит, в стадо ее выгонит, свиней накормит, каждую животину обиходит, а только уж потом за себя берется. А тогда уж и есть не хочется. А моя? Спи, сколько хошь! Из животины одни куры, а курица птица хоть и дурная, зато нетребовательная, покормил – сыта, не покормил, сама себе червя отроет и довольна. А яички несет исправно. И за курицу чего переживать? А за животину какую? Для коровы сена на зиму накоси, в хлеву порядок держи, то соломки перестели, то навоз убери, то ее подои, то она напилась много, то наелась не того…

Народ смеялся:

– Так зато от коровы молоко, а у тебя его отродясь на столе не бывало.

– А к чему мне то молоко? Пусть его детишки пьют, а мне вовсе ни к чему. Вот было бы оно у меня, так опять морока – гляди, чтоб не прокисло! А прокиснет, и вовсе морока. К примеру, захотел я огурчиков, без молока поел их, и все, а с молоком, особенно кислым, а? Что, спрашиваю, будет?

Мужики едва не вповалку валялись:

– Да к чему же огурцы обязательно с кислым молоком есть? Ты отдельно, тогда и по кустам сидеть не придется.

На стене еще долго были слышны взрывы хохота, это Ефрем доказывал преимущество жизни вовсе без домашнего хозяйства. По нему выходило, что если вовсе ничего не делать, так самое то и будет. Я не выдержала:

– Тебе бы, дед Ефрем, щуку, как Емеле.

– Какому Емеле, – живо откликнулся старик, – Косоротому? Откель у него щука, он отродясь не рыбалил.

– Сказ есть такой о щуке, которая все желания выполняла.

– А ну скажи!

Дед даже поерзал, устраиваясь поудобней, он по сидениям в доме Степана хорошо помнил, что рассказывать я умею. Пришлось рассказывать сказку о Емелином счастье, в которой все выполнялось по щучьему велению. Ох и понравилось, пришлось повторять на бис трижды. Постепенно вокруг собралось столько народа, что испугалась за целостность стены и без татарских пороков.

– Настена столько сказов знает и для мальцов, и для взрослых. – Ефрем даже глаза зажмурил от удовольствия, а потом горделиво огляделся вокруг. – То Анеина племянница.

И было непонятно, чем он больше гордится, тем, что я родственница Анеи, или тем, что он сам знаком с моей теткой. Оказалось, тем, что я столько знаю, словно в этом была его личная заслуга.

Я рассказала несколько сказок, выбирая те, в которых не слишком приходилось менять текст, а потом по требованию Ефрема прочитала вступление к «Руслану и Людмиле»:

– Ты про кота и русалку давай!

Слушатели у меня были исключительно благодарные, они не аплодировали, но сидели, затаив дыхание. Реакция на все была одна:

– Ишь ты…

Это могло продолжаться до утра, выручила меня Варвара, она потребовала дать отдохнуть и самим отправиться спать:

– Вы завтра татарам тоже сказы сказывать будете или биться с ними, супостатами?

Я невольно пробурчала:

– Испортить такой бенефис…

Едва ли Варвара поняла, что такое бенефис, она подсела ко мне, протягивая большой ломоть хлеба с салом и луковицей:

– Поешь чуть, а то в животе-то пусто.

– Я домой схожу, тут рядом. Если полезут, услышу.

– Да не полезут они ночью-то.

Вдруг до меня дошло:

– Варвара, мороз крепчает.

– Ага, холодно будет.

– А если нам сейчас ночью по стене воды налить, чтоб за ночь замерзла и схватилась? Тогда и вовсе не подступишься…

Женщина несколько секунд соображала, потом неожиданно свистнула. Чего это она? Но на свист тут же явилось несколько человек (вот атаманша-то!), выслушав объяснения, парни кивнули и куда-то помчались.

– Сейчас бадейки принесут с водой. Где тут колодец поближе?

Глядя на нас, стену принялись поливать и остальные. Мороз крепчал, зато все подступы на десятки метров превратились в сплошной каток. Это, кстати, сильно помогло поутру, когда татары обнаружили, что мы испоганили им всю малину, теперь лестницы стало невозможно ни во что упереть – скользко. Полдня пленники топорами скалывали лед, а Варвара на стене радовалась:

– Ничто, мы за ночь новое нальем!

Кроме того, мы сообразили, что поливать в мороз можно не только кипятком, но и холодной водой тоже, человек, на которого выплескивалась бадейка воды, промерзал моментально и едва мог двигаться.

Со стороны Оки стена стала совсем неприступной, а вот со стороны поля дело было худо, там и у нас