Как ей сказать, что доченька бросила ее умирать в холоде и голоде, а то и под татарским мечом?

Я зачерпнула ковшиком воды (и той, гады, оставили чуть не на донце!) и подошла к лежащей старухе. Маня встала рядом, она уже поняла, что единственной защитой для них со старой бабкой осталась я. А мне кто защита?

– Баб Матрена, они уехали. Вот водичка.

Дрожащие руки нащупали ковшик, поднесли ко рту, расплескивая по пути. Как ни была она готова к такому, все же слышала, что собирались, но осознать, что брошена, оставлена, как ненужная больше вещь, тяжело. Неожиданно для себя я присела перед ее лавкой со сбитой, давно не стиранной постелью, притянула к себе Маняшу и объявила:

– Теперь я за вами смотреть буду. Мань, ты пригляди за бабой Матреной, вдруг ей еще водички надо будет, пока я дровишек принесу? Холодно, двери открывали, избу выстудили.

У двери я обернулась, девочка смотрела на меня такими глазенками, что даже если бы я уже уехала, увидев такой взгляд, непременно вернулась бы.

– Мань, я правда за дровами, холодно. Ты не выходи. Я быстро.

Я действительно нахватала полешек получше и быстро вернулась в дом. Девочка стояла не возле бабки, а посреди комнаты, явно прислушиваясь, иду ли я.

– Ну, пойдем печь топить, а то бабка наша замерзла уже.

Сказано бодренько, только вот русскую печь я никогда не топила. У Анеи были сенные девки и холопы, здесь все делали без меня. Я боярышня, и мне негоже белы ручки сажей пачкать. А что делать, если старую и малую оставили замерзать в декабрьские морозы без помощи?

Так, надо вспомнить, как делала Олена (Анея, видя то, как старается сестра, помнится, даже носом покрутила). Сначала открыть какую-то там задвижку… Господи, не напутать бы чего, не то отравлю бабку и девчонку угарным газом. Задвижка нашлась сбоку и выдвинулась легко. Теперь дрова, их надо сложить каким-нибудь колодцем, это я из детства помню, костры так укладывали, чтоб лучше горели. Вниз сунуть бумагу для растопки… А где взять бумагу? Какую бумагу, рехнулась, что ли?! Но дрова от спички не загорятся. Я вдруг сообразила про спички, и мне стало совсем худо. Придется идти к Олене и просить ее растопить печь. Вот тебе, зазнайка московская! Ничегошеньки сама не можешь!

– Угольки вон там, – вдруг показала мне Маня.

В горшке действительно нашлись угольки, а рядом немного бересты. Конечно, вот что они кладут под дрова – бересту и щепу, как же я могла забыть?

Не знаю, сколько мне понадобилось времени, чтобы наконец растопить печь, но когда пламя заплясало, охватывая березовые полешки, я была счастлива. Маня тоже. Она вдруг прижалась ко мне, и я поняла, как тоскливо и страшно было маленькой девочке оставаться со слепой старухой одной в холодном доме, понимая, что никто не поможет.

От печи быстро потянуло теплым духом. Теперь я вспомнила, что надо бы и поесть что-то, уж если воды не оставили, то про хлеб не забыли?

– Маня, вам еду оставили?

Девочка кивнула. На столе действительно лежала половина большого хлеба и стояла начатая крынка с молоком.

– И все?

Маня пожала худенькими плечиками.

Этим не прокормишься, надо идти к Олене. Но та вдруг явилась сама.

– Ну, как вы тут? Ой, печь растопила, – вдруг мягким смехом рассмеялась моя тетка.

Хотелось возмутиться, что же тут смешного, но Олена скомандовала:

– Поди умойся, вся в саже.

Я поняла, что первый трудовой подвиг разукрасил мое лицо так, что скрыть его не удалось бы, даже пожелай я этого.

Когда я вернулась, Олена, видно, хорошо знавшая натуру Свары, выкладывала на стол еду. Из ее узелка появился горшок с варевом, большой кусок сала и такой же мяса, луковица и даже пряник. По тому, как смотрела и даже сглотнула голодную слюну Маня, было ясно, что если их сегодня и кормили, то явно не от пуза. Я вспомнила Анеины застолья… Да, плохо быть сиротой, а в доме Свары тем более.

– Мань, садись кушать. Варево еще теплое, я из печи вынула. А бабу Матрену я сама покормлю.

Олена ловко плеснула из горшка в миску, взятую с полки, взяла ложку и отправилась к Матрене, а Маня осторожно присела на краешек лавки к столу, все также глядя голодными глазами на горшок, из которого здорово пахло, и отщипывая крошки от хлеба.

– Мань, чего ты не ешь, ложки нет? – я постаралась, чтобы мой голос прозвучал почти задорно.

Ребенок с трудом оторвал взгляд от еды:

– Нет…

– Вот тебе ложка! – я вручила ей ложку, потом, поняв, что ей низко за столом, посадила малышку на подушку, брошенную на лавку. – Ешь!

Но через пару ложек пришлось возмутиться:

– Маня, там не только жидкость, бери густое. – Кажется, она не очень поняла, о чем я. – Черпай все до дна, бери репку и капусту, это вкусно. И хлеб кусай побольше.

Решив, что смущаю малышку, я отправилась смотреть, как Олена кормит Матрену. Там было примерно тоже. Бабка с ложки брала так осторожно, словно боялась съесть слишком много. Мы с Оленой переглянулись, вот кто ел в доме Терентия и Свары в последнюю очередь – старая слепая Матрена и сиротинка Маня!

– Олена, может, их к себе забрать, чтоб дрова зря не тратить?

Тетка кивнула:

– Только завтра, сегодня уж поздно, да и натоплено уже. Ты только, как прогорит, не забудь вьюшку закрыть.

Я догадалась, что вьюшка – это та самая заслонка, которую я счастливо нашла.

– Еще раза три дровишек подбросишь, а как прогорят, только смотри, чтоб синих огоньков видно не было, так закроешь, – наставляла меня Олена. И вдруг передумала: – А может, вам и правда сегодня к нам перебраться? Мы плетень с Настей живо разнесем и бабу Матрену на рогоже дотащим.

– Да как же к вам-то? – забеспокоилась Матрена. – У тебя самой семеро по лавкам…

– У нас никого, наши уехали все. Только мы вон с Настей остались.

– А чего уехали-то все?

Слушая сбивчивые объяснения Олены, я подсела к Мане. У девчонки сыто блестели глазки.

– Мань, бери мясо, твои зубки справятся.

Но та лишь помотала головой. Она явно засыпала, переживания последних дней, неизвестность, страх, холод и теперь вот тепло и сытость сделали свое дело, ребенок клевал носом. Я рассмеялась, взяла малышку на руки и унесла на вторую лавку. Но там не было ничего, на что положить, пришлось звать Олену.

Мы действительно быстро разобрали часть плетня, притащили большую рогожу, переложили Матрену на нее (бабка оказалась чуть тяжелее Мани, видно, была неимоверно тощей) и потащили в наш дом. Когда были уже в тепле, а сама Матрена лежала на лавке на нормальной постели, я увидела в ее слепых глазах слезы.

– Что, баб Матрена, больно сделали? Чего же ты молчала, пока тащили?!

– Нет, я так… Есть на свете добрые люди…

Чтобы скрыть собственные слезы, я заторопилась обратно.

Вроде времени прошло немного, но когда в вернулась в соседский дом, то застала Маню ревущей посреди комнаты. Ребенок решил, что ее бросили теперь уже все! Ни еда на столе, ни теплая печь не в счет, в доме не было никого из взрослых!

– Маня, не плачь! Мы просто бабу Матрену в наш дом переносили. Я за тобой пришла. Одевайся или давай я тебя просто закутаю и перенесу к нам. Там теплее, вкусно пахнет, есть игрушки…

Я уговаривала ее, кутая в большой плат, в котором пришла сама, а ребенок стоял, намертво вцепившись в мою одежду и захлебываясь слезами.

– Пойдем ко мне на руки, малышка.