Я долго, много лет искал разницу между ним и мной. Разницу в понимании жизни. У него были три главные страсти: он любил есть и пить, любил оседлать какую-нибудь сучку и любил спать. Кроме того, он был набожен. Да, набожен. Кто был его бог? Ответ лежал на расстоянии вытянутой руки, и я его знал: его богом был я. Меня он не смел тронуть даже тогда, когда я посягал на его миску с едой. Всех остальных он кусал. Возможно, его иногда смущало, что я, его бог, думаю и реагирую медленнее, чем он. Но он над этим особо не ломал голову. Важно было превосходство. Мое над ним. Я для него был тайной. Таким образом, у него было определенное отношение к тайне. Страх и любовь к тайне, то есть ко мне. Кроме того, он, возможно, чувствовал, что тайна существует не только во мне, но и в нем. Поэтому он имел представление о страхе. О таинственном чувстве, которое возникает из отношения к тайне. К смерти.

Мне иногда приходило в голову, что между моим псом и мною существует важное различие. У меня, кроме всего перечисленного, в жизни было еще нечто неотъемлемое: работа. Люди в наше время работают все больше, чтобы работать все меньше. Стараются отбить первый же мяч любой ценой, и если перехватывают лишь второй, то считают это поражением… Было ли для него работой, когда он дрался с другими псами, когда добывал себе еду, если ему хотелось больше, чем давал ему я? Не знаю.

Ничего не могу сказать и о самом главном: знал ли он, что такое время? Не тайминг, а время. Тайминг у него был получше моего. Итак, речь идет о времени. С временем тесно связана и скука. Скучал ли он иногда?

Моя жена боялась глобального потепления, солнечного ветра и космического катаклизма. К ней цеплялся послеполуденный грипп и уик-энд-ветер. Ко мне — нет. Что бы я ни делал, о чем бы ни думал, надо мной всю жизнь висела дымка страха времени. Я много раз думал, что нужно сделать только одно: устраниться от всего. Однако всегда возникал вопрос о времени. Избыток свободного времени. Что будет с этим временем, если от всего устраниться? Что делать с праздностью? Играть в карты с компьютером? Я не могу представить себе персону или Персону, которой не надоело бы время, — от Сотворения мира и до наших дней. Ни у кого нет иммунитета ко времени. Меня охватывает ужас от скуки, которую несет с собой время, если представить его себе во всей цельности, до и после нас. Глубокий, бесконечный туннель впереди и сзади.

Постарев, я заметил, что время может течь быстрее и медленнее. И тогда я кое-что понял о времени. Я узнал, что время может перенести только тот, кто перестает ждать. Высшая мудрость состоит в том, чтобы перестать ждать смерть. Только молодые не верят в смерть. Все остальные ее дожидаются.

Понял я и еще кое-что. Время всегда дышит, как корова, — вдыхает людей и их поселения, а выдыхает будущее. Никто не смог бы выдержать на своих плечах столько времени — оно прибывает и прибывает, причем непрестанно. Столько свободного времени. За исключением разве что Того, у Кого руки постоянно заняты работой. Но эти руки должны быть страшно сильными, чтобы не сломаться в течение стольких миллионов веков бегства в работу от скуки. Весь мой труд, вся работа были бегством от скуки, от экзистенциальной скуки, если у меня есть право так говорить. Как только я чувствовал, что скука подступает, я садился делать свою работу и таким образом спасался. Специалисты говорят, что показателем здоровья является желание работать. Не знаю. Может быть, Мир и возник именно из-за того, что Некто работой спасался от скуки?

Вы помните историю да Винчи о пятнах? Глядя на пятна на стене или где-нибудь еще, рассматривая облака на небе, человек может представить себе такие картины или лица, которые никогда не смог бы выудить из своей памяти. Такие пятна словно приводят в какую-то другую, иную реальность. Похоже обстоит дело и с литературой. В книгах вы видите и переживаете такие вещи, которые в реальности именно в таком виде никогда не встретите. Давайте вспомним: толкователь пятен возвращается в жизнь, в свою жизнь. Из воображаемого облака, описанного в книге, вы в своем переживании создаете настоящее облако. Можем ли мы на основе такой двоичности сделать вывод, что это наше живое время на той, другой стороне, то есть в пятнах, иначе говоря в литературе, не существует? Там какое-то другое время. Какая-то иная реальность. Наше живое время существует только в том, кто эти вещи наблюдает. Итак, я наблюдающий.

Иногда в этом живом времени я лежу ночью и вспоминаю мать, неловкую как-то по-своему, и отца, неловкого по-другому. И вспоминаю себя, неловкого и по-матерински, и по-отцовски…

Иногда ночью я лежу в этом живом времени и в своей пустой комнате. Здесь есть только голые стены и один-единственный роскошный подсвечник; он бы мог пролить свет на все, что меня окружает, но в нем нет масла.

Иногда ночью я лежу в этом живом времени и слышу: в моем старом теле скулит моя молодая душа. Замурованная. Где я?

Время, окружающее меня, имеет только одну особенность: оно проходит. Все остальное оно берет в долг…

Иногда я пытаюсь забыть об этой скуке и ищу спасения в маленьких повседневных удовольствиях. Я думал и продолжаю так думать даже сейчас, что радость — это самое древнее, что есть во Вселенной. Она представляет собой характерный признак жизни. То есть еда, теплая постель, женщина, в меньшей степени дети, — особи мужского пола этого почти не замечают. Затем, но не потом работа, которую любишь, прогулки (в случае с моим псом это бег), путешествия, красивые дома, музыка, картины… Одним словом, все, что приносит радость. Радость, что ты жив.

Но тогда мне на ум приходит, что эта медаль имеет третью сторону. Кроме времени со скукой в себе и, с другой стороны, радости и работы, на ребре этой монетки возникает, обвив ее как змея, представление о вечности. Нет ничего более ужасного, чем представить себе вечность. Представить (хотя это трудно) огромное, неизмеримое количество скуки, которую несет в себе вечность. Вечность, которая грызет свой собственный хвост. Должно быть, Будда учился тому, как избежать этой скуки в вечности…

Наблюдая за своим псом, я понял, что он не имеет никакого понятия о вечности. Равно как и она о нем. Я понял, что он для вечности представляет собой нечто совершенно неважное, ну примерно то же, что и пуговица на моей штанине, если она там есть. И тогда я понял, что и я для вечности тоже всего лишь пуговица на штанине, если она там есть.

Этот рассказ опубликован без указания имени автора в венгерском журнале «Хид», который выходил в Нови Саде. Кого только не называли его автором, и Петера Эстерхази, и Данило Кигиа, и многих других. Наконец критики сошлись на том, что им, скорее всего, был некий Иштван Бач, который некоторое время работал приглашенным преподавателем венгерского языка в Венском университете. Он опубликовал под своим именем «Обзор латинских школ в мохачской вармеджи XVIII века». Бач издавал свои книги за границей («Форум» из Нови Сада) и в Будапеште, в издательстве «Картафилус». Он носил бороду, и она его хорошо прятала. Никто толком и не знает, как он на самом деле выглядел. Сохранившиеся снимки об этом ничего не говорят. Исходя из предположения, что сам рассказ важнее, чем его автор, мы поместили рассказ в этой антологии условно под именем Иштвана Бача.

Эржика Баняи была единственным ребенком в семье. Ей было тридцать пять, и она работала в библиотеке «Сеченьи» в Будиме на выдаче старинных и редких книг. Отец и мать у нее умерли, и она жила одна в мансарде, которая смотрела окнами на кафе «У оленя» на берегу Дуная. В наследство родители оставили ей не только квартиру в мансарде, но и большой ключ. На ключе было написано «Доротея». Над этим ключом Эржика посмеивалась, а история его была такова.

В годы между двумя мировыми войнами ее бабка-тетка (то есть сестра бабушки) вышла замуж за