— Могло бы быть лучше, чем есть, но ничего, и на том спасибо, — сказала мама о нашем будущем и добавила: — У нас есть два билета, мы с тобой пойдем в театр.

Мне уже исполнилось восемь лет, но в театре я еще никогда не была. Я ходила в школу, кроме литовского знала русский и польский и только один раз видела во сне мертвого дедушку. Не открывая глаз, он сказал мне какое-то очень важное слово, но я его забыла, как только проснулась.

После школы мы с мамой по снегу пошли к реке. Это было подготовкой к театру. Пока мы дошли до симпатичного деревянного домика на берегу, ноги у меня совсем промокли. Здесь была баня. Мама сказала, что когда-то давно здесь бывал русский царь Петр Великий. Теперь посреди комнаты стоял деревянный стол, на нем блюдо с колбасой и огурцами, сыр и бутылка «Жумбровки». Мама выпила две стопки водки, заела кусочком сыра и сказала:

— Ты дальше не ходи, там все голые.

Потом разделась и, в чем мать родила, прошла в баню. Я сидела возле окна и смотрела на замерзшую реку. «Жумбровку» я не пью, она воняет, а сыр был какой-то противный.

Вдруг я увидела, что из второй двери, ведущей из бани прямо к реке, повалил пар. Окутанные этим паром голые мужчины и женщины побежали к деревянной лесенке, ведущей в воду. Я с трудом узнала маму. Она безуспешно пыталась прикрыть свою наготу деревянной скамеечкой, которой потом разбила лед, и бухнулась в эту прорубь. Поднялось облачко пара. Довольно быстро после этого она вернулась в комнату с деревянным столом, где я ждала ее. Она была в халате, раскрасневшаяся, теперь, одетую, я узнала ее сразу. Подойдя к столу, она, не садясь, опрокинула еще две стопки водки. Потом мы собрались и пошли домой.

Дома было тепло, и мама заснула. Спала она долго. В конце концов пришла тетка и, так как было ясно, что от мамы сегодня толку не будет, одела меня и повела в театр. Я смотрела во все глаза. На всех своих трех языках.

Мы вошли в просторное помещение, где стояли скамейки, вроде как у меня в школе, только красивые. По центру был оставлен широкий проход. Я еле успевала вертеть головой по сторонам.

— Сегодня показывают спектакль о жизни в деревне, — сказала тетка, и мы уселись.

Тут поднялся занавес, и я увидела деревянный стол, на котором стояла миска с огурцами, сыр и колбаса, а посредине бутылка «Жумбровки». Правда, я не могла разобрать, как она пахла, потому что то, куда мы смотрели (тетка сказала, что это называется «сцена» и что смотреть надо именно туда), было покрыто чем-то вроде дощатого пола, его недавно вымыли, и поэтому пахло мокрыми еловыми досками. По сторонам зала были очень красивые колонны. Оглядевшись вокруг, я увидела балкон. Когда-то он был позолоченным. Но все вместе никак не соответствовало друг другу и выглядело как корова под седлом.

— Это что, церковь? — спросила я тетку тихо.

— Раньше была церковь, теперь театр.

Тут на сцену вышли крестьянки и крестьяне, наряженные, как на ярмарку; к ним в гости из города приехали гости, трое, все в черном. Одна женщина и один молодой человек. Третий гость был неопределенного возраста и пола.

Только они появились, как тетка прошептала:

— Сейчас что-то будет!

— Где? — спросила я, но тут со скамьи у нас за спиной кто-то протянул нам две свечи и коробок спичек.

— Как — где? — продолжила тетка, беря свечи. — Видишь, на наших скамейках сидят только женщины, а там, за проходом, справа, одни мужчины. Как в церкви. Женская и мужская половина.

— И что? — спросила я.

Я заметила только, что у некоторых женщин лица были старее их задниц, а у других, наоборот, задницы выглядели старее, чем лица. Но я ничего не сказала, чтобы не получить подзатыльник.

Тут вдруг на сцену вышла девушка, похоже что она была главным действующим лицом. Ей было около двадцати лет, на ней были очень красивая узкая синяя юбка, белая блузка с открытым воротом, у нее были сильно загорелые, почти красные, руки и шея. К тому же щеки ее были здорово нарумянены, а на голове длиннющая желтая коса и кудряшки надо лбом. Она была похожа на мою куклу Клару. Всех, кто ходил по влажным доскам, она просто очаровала, особенно молодого человека в черном костюме, который приехал из города. Она что-то спросила у него, люди вокруг нас начали зажигать свечи. Сначала в женской половине, потом и в мужской. Мы с теткой тоже зажгли.

Вся церковь — или театр, не знаю, что это было, — от этого озарилась. Те, что были на досках, продолжали свою историю, мы молчали, и тут к ним на доски поднялся ксендз. Он был в черном, только вокруг шеи белел воротничок. Поднял руки, потом перекрестился, перекрестил нас, сидевших на скамейках, и начал проповедь: сказал, что те, кто приходит в церковь, как мы сейчас, получат в награду Царство Небесное…

Пока он проповедовал, актеры на сцене, рядом с ним, продолжали разыгрывать свою хорошо отрепетированную историю (так сказала тетка), притворяясь, что не замечают ксендза, так же, впрочем, как и он делал вид, что театра в церкви нет. В этот момент сидевшая рядом с нами женщина (тоже с зажженной свечой) обратилась к тетке:

— Вы слышите, кто-то свистит?

— Господи, и это в театре!

— В каком театре?! В церкви! Коммунисты превратили церковь в театр! — отрезала женщина. Потом добавила: — Это же ваша девочка свистит!

Тетка, убедившись, что посвистываю действительно я, достала конфету и сунула мне в рот. Хочешь не хочешь, пришлось перестать свистеть. Я сосала конфету и смотрела на сцену. Румяная молодка протянула молодому человеку из города бумажный цветок, ксендз продолжал проповедь, а остальные — деревенские и городские вместе — ели колбасу и пили водку…

Что было дальше, не знаю. Я заснула. Ни те, что в церкви, ни те, что на сцене, и думать не думали о том, что ребенку нужно поспать. Тетка потом рассказывала, что вынесла меня на руках. Она несла меня домой по снегу, а я спала с конфетой во рту. Это было чем-то вроде обещания лучшей жизни. Которое быстро таяло.

У драматурга из Аргентины, писавшего на испанском языке, удивительная судьба. Родился он в Мендосе, образование получил в Буэнос-Айресе и Саламанке, в Испании. Там же, в Испании, начал публиковать свои первые драмы: «Женщина, которая так и не приехала», «Большие поля шляпы». И вдруг все изменилось. Пришло время сказать «да» или «нет». Портильо Круз заболел и вернулся в Аргентину. Время от времени он назывался кем-то другим и писал в такие периоды как тот, другой. Как некий Франциско Мор. Неизвестно, действительно ли эти книги рассказов писал Франциско Мор или все-таки сам Круз. Неизвестно, были ли это разные люди или один человек. Новые сборники рассказов «В защиту ночной жизни» и «Посиделки вдвоем» вышли под фамилией Круз. Под этой же фамилией — Э. П. Круз — были опубликованы и переводы на испанский язык античных поэтов Вергилия, Катулла и Овидия. Здесь мы публикуем один из рассказов сборника «Ночь, когда мы умерли».

У меня был пес, рыжая такса, правда без родословной. Я сравнивал свою жизнь с его бытием и учился у него, как нужно жить, хотя он был моложе меня и раньше, чем я, покинул этот мир.