— И никто не сопротивляется? — спросил я.

Под портиком усиливались крики и беспорядок. Мы вышли на улицу. Один из двоих, взобравшись на столик, обратился с речью к народу — кто-то, усмехаясь, слушал, кто-то старался улизнуть. Двое дрались около колонны, женщина, выкрикивая непристойности, пыталась вмешаться. «Позорное правительство, — вопил оратор, — предатели и пораженцы, вас призвали уничтожить родину». Столик закачался, из толпы полетели ругательства.

— Продался немцам, — раздались крики. Там стояли старики, служанки, ребятня, один солдат. Я думал о Тоно и о том, что сказал бы он. И я что-то крикнул оратору, и в тот миг толпа всколыхнулась и распалась, кто-то вопил: «Расступитесь, или я вас убью». Грянули два громоподобных выстрела, кто-то упал, вопивший смылся, раздался звон разбитых стекол, вдалеке, посреди площади, я еще видел тех двоих, что мутузили друг друга, и наскакивающую на них женщину.

Два эти выстрела долго звучали у меня в голове. Я ушел, чтобы меня не захватили врасплох, но теперь я знал, почему люди не говорили и сторонились других. По спокойной пустой улице я отправился в свою школу. Я надеялся там найти кого-нибудь, увидеть знакомые лица. «Через месяц будут экзамены», — думал я. Старый Доменико высунул голову.

— Что новенького, профессор? Вы принесли нам мир?

— Мир как птица. Прилетел и уже улетел.

Доменико покачал головой. Ударил рукой по газете: «Недостаточно только болтать».

О немцах он ничего не слышал. «Эти не растеряются, — тотчас сказал он, — не растеряются. Но, профессор, когда был тот, другой. — Он наклонил голову, понизил голос. — Вы слышали, что говорят? Что он должен вернуться»[8].

Я ушел с новой тяжестью на сердце. Мы с Кате договорились, что каждый день, сходя с трамвая, она будет смотреть, нет ли меня поблизости. Я устроился на углу и стал ее поджидать. Прошел час, но она не появилась. Но зато я услышал другие разговоры и подтвердились слухи о том, что немцы занимают города и разоружают наших. «Но наши сопротивляются?» — «Кто знает? В Нови шло сражение». — «Понятно. Они в Сеттимо. Наступает целая бронированная дивизия».

— Но чем занимается наше командование?

В ближайшем кафе включили радио и после треска и шума я услышал танцевальную песенку. Сразу набежали люди. «Поймай Лондон», — кричали они. Послышался Лондон, но на французском, потом вновь безнадежные треск и шумы. Прорезался итальянский голос, из Туниса. Он взволнованно читал все то же сообщение. Наступление русских, высадка союзников в Салерно, операция все еще продолжается. «Что говорят в Риме? — закричали мы. — Что происходит в нашем доме? Подлецы! Трусы!».

— В Риме фашисты, — завопил чей-то голос.

— Продажные подлецы.

Я почувствовал, что меня взяли за руку. Это была Кате. Она улыбалась своей прежней улыбкой. Мы вышли из толпы.

— Ты не забыла, — сказал я.

Мы пересекли площадь. Кате тихо говорила:

— Безумная ситуация. Это самый ужасный день войны. Правительства нет. Мы в руках у немцев. Нужно сопротивляться.

«Что ты собираешься делать? — спрашивал я ее. — Вопрос дней. Англичане заинтересованы сделать все быстро. Больше, чем мы».

— Ты слышал немецкое радио? — проговорила Кате. — Передают фашистские гимны.

Мы пришли во двор, где проходил митинг. Казалось, это было вчера, хотя прошло больше месяца. Там никого не было.

Наконец появились Джулия и жена Нандо. «Не вернулись?» — жена Нандо прислонилась к двери. «Успокойся, — успокаивали ее. — Ты хочешь, чтобы в такой день мужчина вернулся домой? Что он тут будет делать?».

Она воскликнула: «Они мальчишки, безумцы».

Мы вновь включили радио. Никаких новостей.

— Если их арестуют, — стонала жена, — они потом попадут в руки к немцам.

— Дурочка, — прикрикнула на нее Кате, — прекрати, накаркаешь.

Тогда мне сказали, что ночью патруль разогнал митинг, и что Тоно арестовали.

— Они хотели его освободить, — проговорила Джулия, — посмотрим.

Кате должна была вернуться в больницу.

— Пойду и я, — сказал я.

Жена Нандо металась взад и вперед. «Она казалась смелее, — подумал я. — Не время обзаводиться семьей. Уж лучше Кате, которая по крайней мере никого не любит».

Вместе с ней мы пошли к трамваю. Кате меня спросила: «Ты вернешься домой?».

Потом, посмотрев по сторонам, добавила: «Никто ничем не озабочен. Даже солдаты. Как мерзко».

— Мы на поле сражения, разве не так? Не заблуждайся.

— Тебе на все наплевать, — пробормотала она, не глядя на меня, — но ты прав. Тебе никогда не приходилось голодать, ты не видел, как горит твой дом.

— Именно это и придает смелости?

— Об этом тебе говорила и бабушка. Вы не можете понять.

— Я не могу быть вы, — отрезал я. — Я один. Я стараюсь быть как можно более одиноким. В такие времена только тот, кто одинок, не теряет голову. Посмотри на жену Нандо, как ее прижало.

Кате, остановившись, нахмурилась: «Нет, ты совсем не жена Нандо, — проговорила она. — Тебя ничто не заботит. Вечером увидимся».

— Возвращайся быстрее, — крикнул я.

И опять дорога, фруктовый сад, женщины. Прохладный и спокойный холм. Привычные разговоры. «Может быть, немцы сюда не доберутся», — сказал я Эльвире. Я спросил, всегда ли Эгле совала свой нос в чужие дела.

— Почему?

— Мы это прекрасно знаем, — сказал я. Через силу я слушал передачу из Мюнхена.

Фашисты действительно приободрились. Раздраженные, угрожающие голоса. Науськивали народ. «Они еще в Германии, хороший признак». Молчание римского радио мне было почти приятно. Это значило, что наши сопротивляются, что немцы еще не захватили Рим. Старуха не произнесла ни слова. Она смотрела на нас испуганно, но дерзко.

В «Фонтанах» я нашел Кате, которая рассказала мне о Фонсо и Нандо. «Они вернулись, они живы, — говорила она. — Но им не удалось ничего сделать. Тоно и другие сидят в тюрьме Нуове».

Но была еще одна новость: наши солдаты разбегались, никто и не думал сопротивляться.

И на этот раз я пожал плечами. В те дни я частенько пожимал плечами. Светопреставление, которое все давно уже ожидали, наступило. Было понятно, что кажущийся на расстоянии спокойным Турин, уединение лесов, фруктового сада теперь бессмысленны. Однако все шло своим чередом — занималось утро, наступал вечер, поспевали плоды. У меня пробудились надежда и мучительное любопытство: пережить крах, успеть узнать, каким будет мир потом.

Я пожимал плечами, но вбирал в себя слухи. Если иногда я затыкал уши, то потому, что хорошо, слишком хорошо знал то, что происходило, и мне не хватало смелости посмотреть на это открытыми глазами. Спасение казалось делом нескольких дней, может быть часов, все прилипли к радио, пристально смотрели на небо, каждое утро просыпались с тревожной надеждой.

Спасение не приходило. Доходили глухие слухи, первые сведения о пролитой крови. Я вспомнил об