высокомерным, и что я боялся. Она также сказала, что и добрым я был против своей воли. Этого я не знаю. Но каждому я говорю противоположное, всегда стараюсь казаться другим. И я чувствовал, что время поджимает, что все было бесполезно, тщетно, уже отжившим. В тот день, когда мы поцапались с Эльвирой, точнее в полдень, неожиданно прозвучал сигнал тревоги. Холм, долина, далекий Турин все притихло под тревожным небом. Я остался в саду. Я спрашивал себя, сколько в этот миг замерло сердец, сколько листьев на деревьях задрожало, сколько собак прижалось к земле. И земля, и холм и все, что его покрывало, должны были содрогнуться от ужаса. Я вдруг понял, насколько глупым и ничтожным было то, что я, даже гуляя с Дино, продолжал радоваться лесам. Под летним небом, окаменевшим от воя сирены, я понял, что всегда играл роль безответственного мальчишки. Разве для Кате я не был таким же ребенком, как Дино? Кем я был для Фонсо, для других, для себя?

Я долго, трясясь от страха, ожидал гула моторов. Тревогу этих дней, непереносимую в этот час, могло прогнать только какое-нибудь огромное, непоправимое несчастье. Но не было ли и это моей привычной игрой, моим пороком? Я думал о Кате, Фонсо, Нандо, о несчастных туринцах, которые, скопившись в бомбоубежищах, как в катакомбах, пережидают тревогу. Кто-то шутил, кто-то смеялся. «Макароны совсем разварятся», — говорили они.

Кровь и жестокость, подземелья, заросли, не были ли и они игрой? Не были ли и они такими же дикарями и комиксами Дино? Если Кате умрет, подумал я, кто позаботится о ее сыне? Кто будет знать, мой ли это сын?

Шум насоса заставил меня вздрогнуть. Вышла Эльвира и сказала: «Все на столе».

В полной тишине, во время тревоги молчало и радио, мы расселись, как всегда — Эльвира передо мной, старуха сбоку. Старуха перекрестилась. Никто не говорил. Развязывание салфетки, прикосновение к столовым приборам… Еда мне казались игрой, ничтожной игрой. Около часу дня прозвучал отбой тревоги. Как будто удивившись, мы подскочили. Эльвира положила мне в тарелку еще один кусок торта.

Лето кончалось. На полях стали появляться крестьянки, а в садах около фруктовых деревьев замелькали лестницы. Теперь мы с Дино не уходили с луга; поспели груши, виноград и целое поле кукурузы. Пришли новости о высадке союзников в Калабрии. Ночами шли ожесточенные споры. Происходило что-то серьезное, непоправимое. Итак, совсем никто ничего не пытался сделать? Все должно было закончиться так?

Восьмое сентября[7] нас застигло врасплох, когда мы с Грегорио сбивали грецкие орехи. Сначала по улице, со скрежетом на поворотах, поднимая пыль, промчалась военная машина. Она ехала из Турина. Через минуту вновь шум и скрежет, вторая машина. Проехало пять машин. В прозрачном вечернем воздухе пыль добралась до деревьев. Мы посмотрели друг на друга. Дино побежал во двор.

Когда вечерело, пришла Кате: «Вы не знаете? — крикнула она с улицы. — Сегодня Италия запросила мира».

По радио монотонный, хриплый, неправдоподобный голос каждые пять минут повторял эту новость. Замолкал и вновь начинал, каждый раз раздавался угрожающий треск. Голос не менялся, не замирал, никогда ничего не добавлялось. В нем слышалось упрямство старика, ребенка, выучившего свой урок. Сразу никто из нас ничего не сказал, только Дино всплеснул руками. Мы были в замешательстве, как и раньше, когда проехало пять военных машин.

Кате нам сказала, что в Турине в кафе и на улицах орало лондонское радио и собиравшиеся толпы ему аплодировали. Союзники высадились и в Салерно. Повсюду шли сражения. «В Салерно? Не в Генуе?». В городе везде и всюду шествия, демонстрации.

— Непонятно, что делают немцы, — продолжала Кате. — Уходят или нет?

— И не надейся, — отозвался я, — даже если захотят, не смогут.

— Теперь очередь за нашими солдатами, — сказала старуха, — пришел их черед.

Старый Грегорио молчал, не теряя меня из виду. Он тоже напоминал растерявшегося ребенка. В голове у меня пронеслась смешная мысль, что и старый маршал, Бадольо, и его генералы знают столько же, сколько Грегорио, и сегодня вечером, растерянные, прильнули к радио, как я и он.

— А в Риме, — спросил я, — что происходит в Риме?

Никакая станция нам об этом не сообщила. Кате в городе слышала, что его заняли англичане, что хватило тысячи их парашютистов, чтобы объединиться с нашими и справиться с немцами. «Эти министры дураки, но за свою шкуру дрожат. Я уверена, они это предвидели», — сказала Кате.

— А Нандо и Фонсо, — вдруг спросил я, — не придут? Ведь они этого всегда хотели. Они будут довольны.

— Я их не видела, — сказала Кате. — Я побежала рассказать вам.

В тот вечер Нандо и Фонсо не пришли. Прибежала запыхавшаяся Джулия. Она рассказала, что на фабрике, на собрании, было решено собирать оружие, что там выступил с речью Фонсо, что призывали занять казармы. На окраинах была слышна перестрелка. Было известно, что банды спекулянтов разграбили военный склад, что немцы продавали форму фашистам и, переодевшись, убегали.

— Я вернусь в Турин, — сказала Джулия. — До свидания.

— Скажи другим девушкам, чтобы они пришли сюда, — крикнула старуха. — Скажи Фонсо и тем безумцам. Наступают тяжелые дни.

— Ничего подобного, — возбужденно возразила Кате. — На этот раз все кончится. Достаточно продержаться несколько дней.

— Воздушных налетов больше не будет, — резко сказал я.

Когда я уже отправлялся ужинать, нас всех рассмешил Дино. «Война закончилась?» — еле слышно спросил он.

На следующий день я уже на рассвете был на ногах. Никаких известий из Рима. Наше радио передавало песенки. Из-за границы обычные военные сводки. Высадка союзников в Салерно, вся вода кишмя кишит транспортными пароходами, операция все еще продолжается. Бледная и напряженная Эльвира слушала радио рядом со мной. Около приемника мы собрались группкой. Вдруг я сказал: «Не знаю, когда вернусь», — и ушел.

Чтобы заполнить пустоту утра, я пошел по дороге в Турин. Мне встретились редкие прохожие, один с трудом крутивший педали велосипедист. Внизу, среди склонов спокойно дымился Турин. Где была война? Огненные ночи казались далекими, уже невероятными. Я прислушался, нет ли шума машин.

В туринских газетах крупным шрифтом было напечатано о капитуляции. Но люди, казалось, думали о своих делах. Магазины открыты, на перекрестках штатские охранники, ходили трамваи. Никто не говорил о мире. На углу, возле вокзала, группка безоружных немцев грузила мебель на грузовик, бездельники наблюдали за переездом. «Наших не видно, — подумал я. — Из-за осадного положения все остались в казармах».

Я навострял уши и заглядывал в глаза прохожих. Все, замкнувшись в себе, удалялись. «Может быть, вчерашнее сообщение опровергли, и никто не хочет признаться, что поверил ему». Но два молодых парня под портиком кафе «Кристалло» кричали что-то в толпу и поджигали смятую газету, которую официант пытался у них отобрать. Кто-то смеялся.

— Фашисты, — спокойно сказал другой на углу.

— Бейте их, убейте, — кричала женщина.

У дверей бара я узнал новости. Немцы занимали города. Уже были заняты Акви, Алессандрия, Казале. «Кто об этом говорит?». «Беженцы».

— Если бы это было правдой, не ходили бы поезда, — сказал я.

— Вы не знаете немцев.

— А Турин?

— И сюда придут, — ухмыльнулся другой, — в свое время. Они все делают по правилам. Им не нужен бессмысленный беспорядок. Даже бойни они устраивают спокойно.