чужаками, но и запретить мне любить тебя никто не посмеет. Можешь остаться среди нас.
Ее взгляд сжигал, но мне случалось глядеть в глаза не менее прекрасные и пронзительные.
– Спасибо за доброе слово, любезная, – ответил я. – Ты могла бы стать достойной подругой для величайшего из властелинов мира. Но для меня это слишком дорогой подарок. Обреченный на вечные скитания чужак не достоин твоей любви. Моя душа выгорела, как сердцевина пораженного молнией дерева. На бесконечных дорогах я растерял самого себя. Я давно устал любить и ненавидеть.
Всадница молчала, продолжая пристально смотреть на меня, а потом сказала:
– Можете идти. Путь к Переправе залит кровью, и вы легко найдете его. На ту сторону вас пропустят беспрепятственно. И запомни, скиталец, твоя душа не умерла. Она больна, а единственным лекарством для нее может стать твоя собственная любовь. Ты сам должен найти себе достойного врачевателя.
– Если такое вдруг случится, я обязательно вернусь, чтобы поблагодарить тебя за совет. Скажи, любезная, свое имя и где тебя можно отыскать?
– О, сделать это будет очень трудно, – она вдруг беззаботно рассмеялась. – Вряд ли мы еще когда-нибудь встретимся. Я не собираюсь жить долго. Нет ничего более ужасного, чем наблюдать, как дряхлеет твое тело, и чувствовать, как угасает рассудок. Почти никто из нас не доживает даже до зрелости. Если мне не придется пасть в бою, я найду способ достойно и красиво уйти из жизни. Но, если ты снова окажешься в наших краях и будешь нуждаться в помощи, спроси Асмелу. Асмелу, Держащую Знамя Змеи. А теперь – прощай!
Она вскинула коня на дыбы и карьером помчалась прочь – вслед за соплеменниками, кавалькадой уходившими в наплывавший со стороны Переправы бирюзовый туман.
– Странные люди, – сказал Хавр. – Никогда не мог понять их. Охраняя Переправу, они больше теряют, чем приобретают. Уж лучше бы соседей грабили. Умирают они за пиршественными столами в объятиях друзей и подруг, для чего поят больных и раненых снадобьями, на краткое время возвращающими им прежнюю силу и страсть. Старость в их глазах такой же порок, как глупость или трусость. Величайшая мечта златобронников – обрести вечную молодость. Наверное, поэтому они и не покидают здешние места. Там, – он махнул рукой в сторону жутковато-прекрасной призрачной стены, – пролегает бездонная трещина, разрывающая нашу страну от Окаема до Окаема. Златобронники считают ее огромной незаживающей раной, оставленной на теле этого мира его создателями. Время и пространство в ее недрах претерпели какие-то странные изменения и ведут себя не как обычно. Тот, кто сумеет благополучно туда спуститься, якобы обретет бессмертие и вечное счастье. Но, по-моему, кроме вечного покоя, в этой бездне ничего нельзя обрести…
Приумолкшие и подавленные, мы следовали путем, действительно лучше всяких указателей отмеченным кровью и трупами изрубленных бродяг. То, что вначале показалось мне далекими горами, а потом – опустившимися на землю облаками, но на самом деле не было ни тем, ни другим, медленно вставало перед нами, уходя своими сложными, величественными, многоцветными структурами в зенит и за оба края горизонта. Сквозь нагромождения розовых скал я различал другие скалы – синие, через которые просвечивало нечто еще. Такое чудо не могло быть чем-то осязаемым, но и к миражам, рожденным прихотливой игрой света, потоками горячего воздуха или электромагнитными полями, отношения оно не имело. Так мог выглядеть запечатленный между землей и небом знак неведомой, всесильной Истины, напоминающей людям о тщете и бренности их существования.
– Который раз вижу это, и всегда как-то не по себе становится, – пробормотал Хавр.
Сделав еще несколько шагов, наша троица приблизилась к призрачной стене вплотную (я даже инстинктивно вытянул вперед руки), и окружающий мир на несколько секунд притух, словно занавешенный от нас струями водопада. Померкла и вся эта грандиозная декорация, но уже через пару шагов мы невольно ахнули, оказавшись внутри ее. Широченный уступчатый провал, теперь уже реально зримый, с расцвеченными самой невероятной мозаикой разнообразнейших минералов стенами уходил влево и вправо; в глубине его таился мрак преисподней, а над нашими головами гигантским шатром вставало точное отражение разлома – слегка мерцающее, колеблющееся, но от этого не утратившее ни жуткой правдоподобности, ни подавляющего величия.
Прямо над собой мы, как мухи, оказавшиеся меж двух кривых зеркал, видели свои собственные перевернутые изображения: растянутые, репообразные головы, огромные уши, коротенькие ножки, крохотные косолапые ступни. Бездна была под нами и над нами, и, казалось, не существовало такой силы, которая заставила бы нас сделать хотя бы еще один шаг вперед.
– Смелее, – подбодрил Хавр. – Здесь все иллюзорно, но Переправа способна выдержать целое войско. Только нельзя останавливаться. Я проходил здесь в обе стороны десятки раз.
Схватив меня за руку, он двинулся в пустоту, а я успел потянуть за собой Ирлеф. Мы не провалились в бездну, как это можно было ожидать, и не вознеслись в поднебесье, что также не удивило бы меня в этом немыслимом мире, но продвижение наше вперед нельзя было назвать и скольжением по стеклу. Пустота затягивала, как зыбучий песок. Стоило остановиться хотя бы на секунду, и ты начинал проваливаться в нечто упруго-податливое, как густой кисель. Отражения уже отделились от нас и, как сорвавшиеся с привязи воздушные шарики, плыли кверху ногами где-то в вышине – еще более искаженные и растянутые в длину, чем прежде.
Мучительное ковыляние через невидимую топь, выдирать ноги из которой становилось все тяжелее, внушало инстинктивный страх. Сейчас мы находились намного ниже обоих краев пропасти и продолжали спускаться.
Возможно, подумал почему-то я, древний араб, первым описавший мост, перекинутый над его мусульманским адом – узкий, как лезвие сабли и шаткий, как былинка на ветру, – уже прошел однажды этим путем.
– Широка ли Переправа? – спросил я у Хавра, лишь бы только нарушить звуком своего голоса гнетущую замогильную тишину, царившую хоть и в огромном, но замкнутом пространстве.
– Кто его знает. Как измерить то, что не имеет размера? Идти можно и там, – он махнул рукой куда-то в сторону, – но тогда опустишься так глубоко, что обратно уже не выберешься. Это как по-разному натянутое полотно: где-то туго, где-то слабо. Здесь единственное место, где можно чувствовать себя более или менее уверенно.
Ощущение спуска по длинному пологому склону уже исчезло и скоро сменилось своей противоположностью – мы начали восхождение к другому краю пропасти, сверкающему впереди изломами черного гранита. Далеко внизу – словно рыбки в глубине водного потока – парили вперемешку человеческие тела и сорвавшиеся со склонов каменные глыбы. Возможно, эти люди были живы (ведь с пространством и временем здесь действительно творилось что-то неладное) и пребывали в том самом состоянии вечного счастья, к которому так стремились златобронники.
Скоро противоположная стена провала приблизилась настолько, что я мог различить на ней все изгибы каменных жил, все узоры слюды и вкрапления кварца. Эти сокровища Плутонова царства обнажились, казалось, только вчера – ни одна травинка, ни один клочок мха не посмели сюда вторгнуться.
– Здесь хоть что-то когда-нибудь меняется? – спросил я.
– Насколько я могу судить – нет, – ответил Хавр. – У этой пропасти есть еще одно название – Гробница Вечности.
Наши отражения постепенно опускались, пока не соединились с нами макушками. Это, должно быть, означало, что достигнута ось симметрии, проходящая точно между кромками обоих обрывов. Прежде чем ступить на незыблемую твердь, я постарался получше запомнить ориентиры на том и этом берегу – а вдруг назад придется идти без проводника. Дальше мы ощутили все то же самое, что предваряло вступление на невидимый мост, только в обратном порядке – сначала глаза застлала мутная
