своем как бы обособленном от всего этого теле. Ей не будет плохо, как миссис К.: у нее ведь никогда не болит живот, не заболит и сейчас. Она просто прогуляется до конторы мужа, что в нескольких кварталах отсюда. Она зайдет к нему в контору и поговорит с ним.
Она успокаивается и пытается прочесть надпись на памятнике Элджеру [3]. Апрельский воздух мглист и влажен. В воздухе чувствуются какие-то непонятные течения, словно потоки дыхания многих людей. Марвина не раздражает городской воздух — в каждом городе свой особый запах, говорит он. Ты с ним миришься, а под конец он тебе начинает нравиться, говорит он. Э. улыбается — ей слышится его голос. Она действительно почти слышит его. Да, у нее в голове звучит его голос.
Она окидывает взглядом унылый маленький парк. На двух-трех скамейках сидят пожилые люди в пальто — каждый сам по себе, словно он презирает остальных. Все они кажутся беззубыми, губы у них шевелятся, словно они без конца что-то доказывают, хотя никто их не слышит. Один старик спит — голова его склонилась набок под неестественно острым углом, так что кажется, у него сломана шея. Бояться тут нечего, думает Э. Общественный парк. Эти старые, больные, неопрятные люди неопасны; даже тот, который сейчас так внимательно разглядывает ее. Неопасен. Она не боится. Она даже пытается улыбнуться ему мимолетной улыбкой, лицо его тотчас становится напряженным, и он не улыбается в ответ. Никакой улыбки для Э. Нельзя ведь всех очаровать. Мужчина не улыбается, а смотрит на нее почти злобно — маленький, красноглазый, лет шестидесяти, с мокрым носом и жидкими седыми сальными волосами, в засаленном расстегнутом пальто. Пальцы его шевелятся на коленях.
Нарядный белый фургончик останавливается между Э. и стариком. Сбоку по белому полю синими буквами выведено:
Элина поспешно пересекает улицу и выходит на Вудуорд-авеню. Теперь она убыстряет шаг — почему? Она проходит мимо лавок, забитых досками, словно забаррикадировавшихся от нападения; затем — мимо магазина пластинок, зажатого между двумя пустующими торговыми помещениями, — грохочет музыка, кто- то взвизгивает прямо у нее в голове. Либо это пронзительно взвизгнул мужчина, либо пронзительно взвизгнула женщина. Э. бросает взгляд на свои часики: 1.45. Она чувствует себя немного лучше, шагая к конторе Марвина. Ей не станет плохо. Она замечает, что вокруг нее бредут люди — не спеша, не идут за покупками, просто бредут без цели, останавливаются, поворачивают назад, стоят и тупо смотрят через улицу, словно живут тут, на тротуаре, и у них нет никаких интересов, и им никуда не надо идти. Несколько белых мужчин, большинство черные; несколько черных женщин. Они посматривают на нее с изумлением и любопытством. Какой-то черный в блестящей розовой лыжной куртке склоняется перед нею в издевательском поклоне — или, может быть, ей это показалось? — а она спешит мимо, в строго застегнутом на все пуговицы пальто. Ничто ей здесь не грозит.
Она преисполнена чувства, что все хорошо, хорошо. И сама она, шагающая здесь, тоже, очевидно, хорошая, уравновешенная. И жизнь у нее уравновешенная. Она не спешит — не надо заставлять время спешить, бежать ей навстречу, как тротуар под ногами: она идет в одном направлении, а он движется в другом. Она задумчиво смотрит на скопления транспорта — автобусы, такси, легковые машины — и на скопление пешеходов на перекрестках, терпеливо ожидающих, когда изменится сигнал светофора; да, она может понять, почему Марвин так любит этот город. «Сама энергия. Этот город — сама энергия». Мир — это сама энергия, и с этим надо считаться. Э. согласна. А еще что? То, что сегодняшнее число — ничего не доказывающий факт. Да. И значит — никакой угрозы, потому что ничего не произойдет. Но она не может сказать этого Марвину, такого рода мысли надо хранить про себя. Держаться спокойно. Наивно. Неприметно.
Вместо этого она расскажет ему про завтрак, про обескураживающий отчет о финансах, про планы новой кампании… расскажет про жену судьи, как она напилась, и ей стало плохо, и какие странные вещи она говорила… Его все это позабавит.
…Конец Вудуорд-авеню, самая окраина Детройта — красивые новые дома наполовину из стекла, могучие, благородные. Она пересекает улицу к зданию городского муниципалитета и администрации округа. Небо все обложено, но в воздухе чувствуется какая-то странная, поистине вдохновенная жизненная сила; тонкие лучи солнечного света выбиваются из-под облаков, пронзают их. Э. замечает фонтан, струи воды. Красиво. Теперь она перестала дрожать. Вспоминает про миссис К. и тотчас отбрасывает это воспоминание. Рвота, умывальник и т. д. Надо забыть. Она чувствует себя сейчас совсем хорошо и откровенно озирается: она — единственная на всем тротуаре, кто не спешит. Люди, входящие во вращающиеся двери здания, хорошо одеты, почти все, за исключением нескольких обтрепанных, шаркающих субъектов. Только один пожилой, ничем не занятый человек, отделившись от толпы, стоит прислонясь к бетонной стене. На него можно не смотреть. Контора Марвина совсем уже рядом: через пять минут Э. будет в безопасности у него в кабинете — даже меньше чем через пять минут; ничто ей не грозит. Да и с какой стати ей могло бы что-то грозить?
Она машинально бросает взгляд на свои часики — 1.45 — и в этот момент вспоминает, что часы у нее стоят. Но это не имеет значения. Она отлично себя чувствует. Ее внимание привлекает к себе статуя перед зданием муниципалитета, мимо которой все проходят, даже не взглянув. Статуя большая, массивная. Зеленая. В серых потеках — точно следы соленых слез или ручейки, оставленные слезами. Фигура мужчины — огромная, богоподобнаи. Статуя называется «Душа Детройта». Люди спешат мимо, даже не трудясь взглянуть на нее; Э. подходит ближе. Ч итает надпись. Снова смотрит на статую — огромные ляжки, поистине гигантские ляжки, одни мускулы. А талия удивительно узкая, чуть ли не затянутая. Гораздо уже, чем у женщины. Руки и пальцы у фигуры гигантские. Все чрезмерно большое, и Э. даже становится как-то не по себе, пока она разглядывает ее, — странно непропорциональные ляжки, и плечи, и торс… узкая талия… В левой руке фигура держит предмет, который, очевидно, должен обозначать солнце — от него исходят прямые, похожие на шипы, золотые лучи; в правой руке фигура держит маленького мужчину и маленькую женщину, а женщина держит ребенка, и все три крошечные фигурки вздымают руки к небу… Что это должно означать? Э. внимательно изучает их, разглядывает маленькие, четко вырезанные человеческие лица, руки, поднятые над головой — в мольбе, в молитве?.. Однако вид у них не испуганный. Вид у них мирный, даже отрешенный. Э. подходит ближе, чтобы яснее видеть надпись. Второе послание к коринфянам, 3.17: «Господь есть дух; а где дух господень, там свобода». И дальше — пояснение: «Господь — через дух человеческий — выражает себя в семье, самом высоком образце человеческих отношений».
Э. смотрит на зеленовато-серый металл, на застывшие в металле мускулы, твердые, беспощадные, на потеки от слез. Теперь она отчетливо видит и мужчину, и женщину, и ребенка, — целая семья на чьей-то ладони:
Время — 1.45.
Время — 1.45.
Она стоит замерев и смотрит на статую. Взгляд ее медленно, очень медленно передвигается вдоль огромных рук фигуры на маленьких мужчину и женщину в ее ладони, и потом очень медленно назад, назад — к солнцу в шипах и его острым золотым лучам, и снова медленно — назад, и наконец останавливается в центре:
Сейчас 1.45.
Она стоит не шевелясь.
Прямо, твердо, несгибаемо — хребет у нее как стальной.
На коже — следы слез, постепенно приобретшие зеленовато-серый оттенок. Идеально застывшие. Да. Ей сейчас так хорошо, она так счастлива. Да, да, все приходит к покою, идеал — это покой навсегда.
