Джек тотчас ответил через плечо:

— Нет, не Леонард. — И, обращаясь к Элине, сказал: — Я не могу говорить, извини.

Она смотрела прямо на него. А он глядел на нее, хоть и против воли. Они стояли каждый сам по себе — два противника: Элину так и подмывало шагнуть назад, отступить, а ее любимого — захлопнуть дверь, спастись. Он так упорно, так яростно противился ей, что на его лице отразилось напряжение и оно словно застыло. Поверх его плеча Элине виден был жалкий уют его жизни. Она чуть было не подумала — у нее просто не было времени до конца додумать эту мысль, — что обманулась в своих надеждах — с таким же успехом она могла позвонить в любую дверь этого дома, ей даже подумалось, пока она смотрела на своего любимого, этого человека в очках, с крепко сжатым скорбным ртом, что она по ошибке подошла не к той двери.

Она пожалела его и отступила. Она сказала ему, что будет ждать его на улице, на тротуаре, и если он хочет ее увидеть…

— Зачем ты это сделала? — прошептал он.

Она шагнула назад. А он стоял в дверях — несчастный, точно парализованный, и смотрел на нее.

Ты что же, не любил меня? Ты смотрел на меня без всякой любви!

Да разве ты несла мне любовь, Элина?

Бездумно, медленно, словно загипнотизированная, Элина спустилась по лестнице. Зачем ты здесь? Зачем ты пришла сюда — такие мысли даже не приходили ей в голову. Она почувствовала запах кухни. А выйдя наружу, налетела на что-то — трехколесный детский велосипед; она посмотрела в одну сторону и в другую и увидела, что находится на обычной улице среди жилых домов, в обычном американском городе, где вдоль обоих тротуаров стоят машины, не очень новые, некоторые из них даже сильно проржавевшие. Черный мальчуган пробежал мимо. Кто-то крикнул ему из дома напротив — пространство между домами было узкое. Ветер подхватил волосы Элины, свободно ниспадавшие до плеч и немного ее раздражавшие, потому что она к ним еще не привыкла; прядь волос попала ей в глаз.

Она пыталась успокоиться, говоря себе: зачем ты здесь?

Зачем здесь, в Детройте, зачем именно на этой улице? Раньше она никогда в жизни здесь не бывала. Она не знала никого, кто здесь живет.

А потом она подумала, что ведь любит его, да, любит и приехала сюда ради него. Вот так-то. Вот почему она приехала в этот город и стоит сейчас одна на тротуаре: она будет ждать, пока он придет к ней. Он сказал — Элина, нет. Нет. Он смотрел на нее во все глаза, побледнев, помертвев от удивления, ему хотелось захлопнуть перед нею дверь; он снова и снова повторял — Нет. Но она проделала сотни миль ради него, и теперь она будет терпеливо ждать.

Да, он выйдет к ней.

Выйдет, потому что любит ее, — в этом она убеждена.

Но он был в таком ужасе, когда увидел ее… Открывая дверь, открывая осторожно, чуть-чуть, он, казалось, знал, что за дверью стоит она, и его лицо застыло от страха, потому что это была она и потому что она решилась на такой поступок. Он ведь не распахнул двери, словно не хотел, чтобы она видела внутренность квартиры.

«Это Леонард, милый?» — спросил его женский голос.

А он-то любит ее, но он не выйдет к ней — внезапно она это поняла.

И пошла прочь, к перекрестку, — пошла медленно… нерешительно… раздумывая, что делать дальше. У перекрестка она сможет остановить такси. Что же тогда произойдет — ведь если она выйдет на перекресток и будет ждать такси, значит, это конец. А раз так, то жизнь ее снова упростится, отвалятся огромные пласты. Она дошла до перекрестка, но почему-то повернула назад и снова пошла по направлению к дому Моррисси. Она старалась держаться спокойно, ровно, бесстрастно — просто молодая женщина идет от угла улицы домой, молодая женщина в Синем платье, которая живет тут. И, однако же, ею владело какое-то алчное возбуждение — что-то должно случиться. Очень скоро она будет знать, что именно. Это было вне ее власти и в то же время в ее власти — непонятная сила разливалась по ее венам и по всему ее телу, некая пульсация, жажда… Вдоль улицы стояли трехэтажные дома, по большей части сложенные из унылого кирпича, без подъездных дорожек — лишь узкие проходы между ними, казавшиеся небезопасными. Дом, где жили Моррисси, был единственным высоким домом в этом квартале, он был построен из такого же кирпича, но находился в лучшем состоянии, чем маленькие особнячки. Элина снова заметила трехколесный велосипед, лежавший у обочины. Она потрогала заржавевший руль, попыталась позвонить в звонок, но он тоже оказался заржавевшим.

Волнуясь, она быстро бросила взгляд на дверь дома — никого.

Она прошла мимо подъезда — ветер швырял волосы ей в лицо. Она дойдет до другого угла — там ведь тоже можно поймать такси. Она не будет об этом думать, пока не дойдет. Почему все в ней так распахнуто, оголено? Точно она идет по берегу моря, слегка щурясь от ветра. В ней возникла уверенность, нарастающее волнение, что очень скоро что-то произойдет и жизнь ее начнется сначала. Да, он спустится к ней; да, он не может не стремиться к ней с такою же силой, с какой она стремится к нему. Потому что он не может находиться вдали от нее. Потому что она почувствовала в себе страшную потребность в нем в тот миг, когда он отвергал ее, произнося это омерзительное слово — Нет.

Но она так мало его знала, и он был такой упрямый! Они проживут всю жизнь и так и не сумеют слиться воедино, будут страдать от невозможности достичь завершения, полностью овладеть друг другом…

Она приостановилась и оглянулась через плечо. Сентябрьский день подходил к концу. Она не знала, какое сегодня число. Она смотрела на вход в этот унылый дом. Но Джека там не было. Дверь имела для нее большое значение — значение, которого никто другой не способен угадать: если ее сфотографировать, а потом тщательно изучить фотографию, никто не скажет, какое значение имеет эта дверь. Элина же в упор смотрела на нее, чувствуя, как учащается дыхание, становится менее глубоким, так что пересохли, захолодали губы и даже рот. Это уже вкус паники — сначала холод, потом одеревенение, потом горечь. Почему Джек не идет к ней? Внезапно ей пришла в голову мысль, что она будет ждать здесь, — стемнеет, а она будет ждать здесь, на улице, одна, и тело ее будет стареть от горя… а потом она поймет, что имел в виду ее любимый, когда сказал — Нет.

Почему ты сказал — Нет? Почему это слово, вечно это слово?

А почему ты сказала, что принесла мне любовь?

Это и была любовь…

Черта с два это была любовь…

Это была любовь тогда, и это любовь — сейчас…

Сейчас — да. Но не тогда — не в тот день…

Я так хотела быть с тобой тогда…

Да, я верю, что ты хотела быть тогда со мной. Этому я верю.

Она стояла там, на улице, на ветру, рвавшем ее волосы, и ждала его — смотрела на дверь. Она никогда прежде не видела этого дома, он был облезлый, уродливый, он ничего не должен был бы для нее значить, и, однако же, любой человек, который увидел бы, как она стоит, застыв в нерешительности, и смотрит на пустой дверной проем, понял бы, что с этой дверью для нее связано что-то таинственное и не поддающееся объяснению. Элина ждала его. Он был где-то там, внутри дома, он намеренно не выходил к ней. Нет, — кричал он где-то далеко, так что она не могла его — услышать, — нет, отпусти меня, не надо… Но она это уже сделала. Вполне спокойная, несмотря на знакомый вкус паники, она стояла застыв, не шевелясь, и знала — даже прежде, чем он появился, — какой у него будет вид после того, как он столько времени воздерживался от встреч с нею, упорно, отчаянно, — как он выскочит из двери старого дома, теперь уже торопливо, торопящийся человек, неуемный, нетерпеливый, каким всегда был Джек, точно что-то толкало его вперед. Элина понимала его — она сама была такой же много лет, казалось, много веков тому назад, когда пролезала под проволокой, которую кто-то придерживал, сама не зная, зачем она это делает, но зная только, что сделает, что должна сделать.

Но почему ты такой упрямый, такой напуганный!

Когда он появился, как она и представляла себе, — темноволосый мужчина тридцати с лишним лет,