предлагала мне себя, но без всякого расчета и даже бессознательно. В тот вечер вокруг тебя шла беседа, а ты, казалось, никого не слышала, и хотя я тоже говорил, ты и меня, казалось, не слышала — я имею в виду, не слышала моих слов… А люди-то были какие! Этот третьесортный прощелыга — Сэйдофф… Ты знаешь, Элина, что твоя мамаша подумывала о том, чтобы выдать тебя за него? Просто уму непостижимо! Возможно, она и не знала всего о нем, но знала достаточно. Знала. Мне так и не удалось доподлинно выяснить, какие между ними существовали отношения, хотя, конечно, я провел расследование, потому что уж очень они были диковатые… Так ты знала, что твоя мамаша хотела, чтобы он женился на тебе?

— Она считала, что мне пора было замуж, — сказала Элина.

— Ну, конечно, ты же любишь ее, я знаю! Знаю! — рассмеялся Марвин. — Ты такая упрямая, такая странная… ты даже сейчас готова ее защищать, верно?

— Я знаю, что она такое, — медленно произнесла Элина. — Знаю в точности. Знаю и то, что представлял собою мой отец. Мне не надо их защищать… Я знаю, что они собой представляют.

Марвин иронически посмотрел на нее.

— Преступники, да? Конечно! Но ты по-прежнему любишь их, верно? Твоя мамаша всегда говорила, что ты упрямая, и ты действительно упрямая, упрямая… Твоя мамаша была права. Знаешь, Элина, я под конец сам стал восхищаться ею. Она ведь долгое время не подпускала меня к тебе, не позволяла и близко подойти, а потом решила, что, может, оно будет не так уж и плохо, и тогда она позволила мне общаться с тобой… но с большими оговорками, потому что кто-кто, а она знает цену любому товару. И она была совершенно права. Права. И вот… я почувствовал, что могу искупить свою прошлую жизнь, Элина… а она была не очень-то красивая. Но к тебе это не имеет отношения. Ты показалась мне чем-то неожиданным, возникшим откуда-то извне… я хочу сказать, чуть ли не с другой планеты. Ты была такая чистая, такая нетронутая… но когда я тебя увидел, я подумал не об этом, я никогда этого четко не формулировал — я просто влюбился. В самом деле, ты была для меня чем-то запредельным — я такого никогда в жизни еще не испытывал, — и ты была так противоестественно хороша — ты и сейчас хороша… помню, как мне тогда захотелось, чтобы ты стала моей. Я просто должен был завладеть тобой. И я до сих пор так чувствую, Элина, у меня ни на минуту не исчезало это чувство — Моррисси не загрязнил тебя, потому что в моем представлении ты живешь в вакууме, за пределами физического мира и всего низкого. Разве не так, Элина? Разве нет? Я боготворю все, что ты олицетворяешь, и все мои силы идут на это, на тебя; я не могу перестать любить тебя, отказаться от своей веры в тебя… Потому что ты — мое спасение, моя…

Он вытер лицо рукой. Элина не сводила с него глаз: ей было жаль его, она видела, как он измучен. Ведь он ждал от нее только утешения, только молчаливого согласия остаться! Ей не надо любить его, — лишь терпеть.

— Вот что произошло в Лас-Вегасе, — смущенно продолжал он. — Это было ужасно, я так и не понял, что это было, и старался потом забыть. Но я должен тебе рассказать… Я был там по делам, и приятель моего клиента, владелец одного из клубов, устроил холостяцкую вечеринку, на которую я пошел. Кто-то из мужчин собирался жениться. Я никого там не знал, кроме моего клиента, все это были люди мне незнакомые, но из тех, с кем я умею ладить и чье общество доставляет мне удовольствие. Было там человек шестьдесят. В тот день мне пришлось изрядно потрудиться и попотеть, так как по тому делу, которое я вел, должны были выступить двое свидетелей от полиции, официально не зарегистрированные в качестве полицейских агентов, поэтому мне предстояло основательно попыхтеть, чтобы доказать присяжным, что эти свидетели либо подкуплены полицией, либо под ее давлением вынуждены лгать; были и другие осложнения, словом… словом, я изрядно устал, и, наверное, мне следовало остаться в гостинице, а я пошел в клуб. Это была ошибка. Надо сказать, что холостяцкая вечеринка, Элина, — вещь вполне определенная и протекает по определенным правилам, строится вокруг чего-то одного — как карикатура: происходит некий показ, некая демонстрация, и варианты могут быть любые, но материалом должно служить человеческое тело, а при таких условиях остается лишь подготовить возможно более артистичное зрелище… а вот артистизма-то и не получилось. Не буду долго распространяться… Словом, Элина, я чувствовал себя очень усталым и излишне выпил там… и… было это уже около четырех утра, и застолье подходило к концу… а распорядитель все намекал, что в конце будет нечто необыкновенное, внушал нам всем, что на сцене произойдет нечто поразительное… И вот… выехали две велосипедистки, совсем Голые, и довольно скоро стало ясно, что с ними что-то не так: женщины-то оказались очень пожилые. Пожилые. Но, конечно, они были ярко размалеваны, накрашенные губы, и перья, и блестки, и вся обычная ерунда, и при этом… при этом… при этом они были такие старые… Господи, лица у них были все в морщинах, сплошные морщины! Обе были очень тощие и при этом с дряблым телом… Тем не менее видны были кости… и суставы… и все кости… ноги у них были как у скелета… и… и они раскатывали на велосипедах, как в цирке, и велосипеды были украшены воздушными шарами и бумажными цветами… Присутствующие, конечно, изумились, а когда первые секунды изумления прошли, все стали смеяться. Все хохотали, словно в истерике, в конвульсиях… Это зрелище было до того нелепо, до того смешно. И все оценили его смехотворность, смеялись до упаду… а женщины на своих велосипедах съехали по пандусу и поехали вокруг зала, но тут что-то случилось, и одна из старух, потеряв равновесие, упала, и, конечно же, все как грохнут — до того это было смешно… И тут среди всеобщего смеха со мной что-то случилось: я вдруг поднялся и словно выключился, перестал сознавать, где я, перестал что-либо понимать… Мне не хотелось бежать из зала, но не было сил, и я не сознавал, что делаю… Все во мне было мертво, словно умерло — словно мир вдруг полетел в тартарары, и я понял, что сейчас умру… и что все в этом зале умрут вместе со мной… все мы умрем… и эти две старухи тоже скоро умрут, очень скоро, возможно, они уже сейчас умирают, пока мы смеемся над ними… Я подумал о том, как состарилась и умерла моя мать — крепкая, широкоплечая оклахомская фермерша, — состарилась, начала прихварывать и умерла приблизительно в том же возрасте, что и эти две пожилые женщины… А мы над ними смеялись. Даже над той, которая упала. Мы смеялись… Должно быть, я лишился чувств — больше я уже ничего не помню. Мозг мой просто отключился, все перестало для меня существовать… Вот теперь, Элина, тебе понятно? Меня подлечили в больнице в Лас — Вегасе, пока я не в состоянии был вылететь домой, а потом я провел еще несколько дней у нас в больнице… ты помнишь… Ты поехала тогда со мной, ты была у меня все время, пока разрешали посетителям. Ты с такой нежностью относилась ко мне. Ты была так хороша. Конечно, в то время я уже знал про тебя и Моррисси. Я все знал. Но я не винил тебя, я винил лишь его, — тебя по- настоящему я никогда не винил. Я знал, что ты не любишь его. Я чувствовал, что в действительности ты любишь меня и что ты это поймешь, ты никогда не расстанешься со мной ради него… ради него… Так что тогда ты, видимо, любила меня. И ты вернула меня к жизни. Если бы ты покинула меня тогда, Элина, я бы умер. Я не смог бы выжить. Не знаю, что произошло со мной тогда, в Лас-Вегасе, — я потом старался об этом не думать, — но я знаю, что без тебя я бы не выжил. И ты как будто это тоже знала, верно? Ты словно бы это чувствовала?.. Потому что ты была со мной так нежна, ты была так хороша… Мне не хотелось пугать тебя, поэтому я постарался сослаться на мою работу. Я понимал, что это — естественно. Я понимал, что, если я сделаю вид, будто стремлюсь побыстрее вернуться к работе, ты сочтешь это вполне нормальным. Все это время, пока я лежал в больнице, ты казалась мне пришедшей из мечты, женщиной, живущей в мечте, но и созданной мечтой… Одним своим присутствием ты вернула меня к жизни. Я чувствовал, как я цеплялся за тебя и что у тебя достанет сил вытащить меня из этого омута, вырвать из лап смерти… И постепенно то, что я говорил тебе про свое желание вернуться к работе, стало правдой: постепенно мне действительно снова захотелось работать, я возвращался к жизни. Я снова стал самим собой. Я выздоровел. И, однако же, я всегда помнил, какая тонкая нить привязывала меня к жизни, как я там потерял сознание, какой это был ужас, какой хрупкой была надежда на то, что мне удастся выкарабкаться. Я понимал, что ты — единственное, что стояло между мной и… и тем, что случилось со мною в Лас-Вегасе.

Он, пошатываясь, поднялся на ноги. Она заметила, что глаза у него покраснели, увлажнились. Но он сделал над собой усилие и заговорил спокойно, словно не хотел пугать ее:

— Элина, мужчины, которые борются за свою жизнь, могут быть очень жестоки. Чтобы спасти себя, они могут убить других. Я чувствую, ты меня понимаешь? Ты нужна мне, Элина, для жизни, ты нужна мне, чтобы я мог жить, понятно? Но… но я не хочу пугать тебя, ты нужна мне не только потому, что я боюсь. Для меня так важно то, что ты никогда не верила, что я могу совершить убийство! Потому что, Элина, убить человека — это не такая сложная штука… это очень легко… это самый легкий, самый гуманный акт — убить человека куда легче, чем подготовить защиту… это очень легко, это так же естественно, как… как ласка,