Она услышала, как голос его сорвался, словно он всхлипнул.

Она тупо подумала: «Я обниму его, а он будет плакать…»

— Нет. Нет, — шепотом сказала она.

— Элина?

— Нет.

Мне было страшно от одной мысли, что ты придешь и станешь плакать в моих объятьях, а потом ты

Мне было страшно от одной мысли, что ты

— Элина? Ты меня слушаешь? Ты еще тут?

Я была той женщиной, которую нашли мертвой, задушенной в роскошном отеле на берегу реки, ей двадцать восемь лет, у нее светло-каштановые волосы и голубые глаза и бывшая модель, которую нашли задушенной, одну

Если тебя задушили и ты умерла, значит ты всегда будешь одна когда прибыла полиция, они не обнаружили никаких отпечатков пальцев, «ни единого следа» и, как они заявили, стали в тупик, но когда читаешь об том, то думаешь: она заслужила смерть. Все они заслуживают смерти.

Ты бы сам мог удушить меня, но не было подходящего случая, а кто-то другой удушил, и когда ты прочел об этом в газетах, то не мог не признать, что я заслужила смерть.

Все они заслуживают смерти.

10. После этого он начал рассказывать ей о своей жене, которую звали Рэйчел. И все повторял: «Я все еще люблю ее». На разные лады, разными словами повторял: «Я все еще люблю ее». Это было как заклятие.

Элина слушала молча, сочувствовала. Но ей ненавистно было слушать про эту женщину. Особенно ненавистно ей было это имя — Рэйчел, — слыша его, она чувствовала, сколько яда вкладывает в это слово любимый и, однако же, не может его не произносить. Неприязнь Джека к жене казалась ей отвратительной, ужасной. Однако сам он этого не признавал, а продолжал упрямо настаивать, словно повторяя заклятие…

— Наших отношений тебе, наверное, не понять, — говорил он. — Я по-прежнему люблю ее, несмотря на то… на то, как обстоят дела…

Элина слушала, сочувствовала. Они встречались теперь в комнате, которую снял Джек недалеко от своей конторы, и ее простая, жалкая, безликая обстановка не способна была привлечь внимание Элины, как в гостинице не способны привлечь внимание безвкусные литографии в рамках, или абажуры, или оповещения о том, как вызвать горничную или официанта из ресторана, — здесь ничто не могло отвлечь их от них самих. Здесь Джек говорил как-то естественнее, откровеннее. Однако Элина старалась не поддакивать ему, когда он жаловался на свою жену.

— У нас сейчас вторая неделя сентября, — говорил Джек, — а со Дня труда[12] в доме непрерывно гости — друзья Рэйчел. Один из них заболел, он все время кашляет и слоняется по дому — я чувствую, что я с ума схожу. Но ей так нужны люди, она положительно места себе не находит, когда вокруг нет людей, когда кто-то не живет у нее, точно она боится остаться наедине со мной. Честное слово, она боится разговаривать со мной. Не хочет знать правду. Когда вокруг люди и она занята делом, все прекрасно. Потом что-то выходит не так, в ком-то она разочаровывается, и все летит в тартарары, в пустоту, в отравленное безвоздушное пространство. И она хочет, чтоб и я был там с ней, хочет и меня утащить с собой на дно. Она боится меня и, однако же, не может оставить меня в покое — то и дело подкусывает меня, критикует при людях. Она презирает меня, потому что я остался таким, каким был, когда мы встретились, а она изменилась, стала нетерпеливой, непоседливой, ходит из дома в дом, ратуя за кого- то, о ком я в жизни не слыхал, я даже сомневаюсь, есть ли у этого человека право проживать в Мичигане, выдвигать свою кандидатуру на общественный пост… Собственно, я бы не удивился, если бы обнаружилось, что у него есть несколько приводов… Такой кандидат — это же просто смех, но Рэйчел и ее друзья не желают меня слушать, не слушают, и все. А я объясняю им, что, если они произнесут хоть что-то из этого в присутствии полицейского агента или полисмена в штатском, против них могут выдвинуть серьезное обвинение в нарушении федеральных законов — я имею в виду то, что они призывали уклоняться от мобилизации ребят, которые драпанули в Торонто, — а они не слушают меня. Это доводит меня до бешенства… Самое неприятное случилось примерно в то время, когда мы с тобой познакомились, но такого рода вещи постоянно происходят… У нас жила одна пара, направлявшаяся в Сиэттл, — некие Резнаки, я их даже не знаю, так они отбыли, не только прихватив с собой имевшиеся в доме деньги и мою машинку, но еще накупили всякой всячины и каким-то образом сумели записать все это на мое имя; эти счета теперь так и сыплются на мою голову — Господи Иисусе, я от этого готов на стенку лезть, а Рэйчел все равно защищает их: они-де анархисты, люди политически чистые, — говорит она, — просто хотят жить за счет окружающей среды и трудиться на благо революции во всем мире… Она защищает их от меня, принимает их сторону против меня.

Элина почувствовала ревность: он говорил с такой страстью.

— Но ты же любишь ее, — ничем не выдавая своих чувств, сказала она.

— Ох, наверное, — сказал он.

Все это время он безостановочно ходил по комнате. А комната была маленькая, заставленная вещами, с одним — единственным окном. Оконную раму недавно покрасили, но дерево потрескалось, и краска уже стала оползать; когда Джек был чем-то расстроен, он стоял у окна и колупал краску. Он пытался бросить курить, и ему надо было чем-то занять руки.

— Иногда я думаю… я думаю… так бы наплевал на все и ушел, — каким-то странным тоном произнес он.

— Наплевал — на что? — спросила Элина.

— Да на это. На все.

— Я не понимаю, — о чем ты, — сказала Элина.

— На свою жизнь. На работу. На весь мир. На все. На закон, на мою так называемую карьеру, на мое так называемое призвание… Просто бросить все и уйти. Зарыться глубоко в тебя, Элина, кто ты ни есть, и плюнуть на весь мир.

Элина не сводила глаз с его затылка.

— Значит, я для тебя не весь мир?.. — как бы между прочим спросила она наконец, стараясь, чтобы он не заметил иронии.

Он и не заметил.

— Как бы мне хотелось уехать куда-нибудь с тобой, — сказал он, — и жить очень тихо, уединенно, перестать сражаться, рассказывать тебе о себе, о моей жизни и послушать про твою жизнь… Если бы мы могли пожениться и связать наши жизни воедино… Слишком я много сражаюсь, слишком много кричу. Мне бы так хотелось, чтоб мне это меньше нравилось, мне бы так хотелось быть немного другим. Право же, ты заслуживаешь более достойного человека. А мне бы так хотелось выбраться из этой моей шкуры и послать все к черту. К черту.

Он обернулся и посмотрел на нее. Элина вздрогнула.

— Но твоя работа… — заметила она.

— Моя работа скоро с ума меня сведет, — со злостью сказал он. — Моя работа! Да, это моя работа, моя потому что где еще найдется такой дурак, чтобы заниматься ею? По большей части я ведь защищаю ниггеров — и далеко не лучших, потому что я не черный: мне достаются ниггеры, которых никто другой не хочет защищать, старье, которое с шестидесятых годов еще не разуверилось в борьбе за гражданские права, все эти занюханные догматики, тогда как молодые черные хлыщи обращаются исключительно к черным юристам, они в гробу меня видали — моя жена объясняет все это мне, я очень за то ей признателен, и я знаю, что она права. А сейчас, сейчас я ломаю голову, как вызволить этого маленького мерзавца Мередита Доу, Мереда Доу, как он себя именует, — поэтическое имечко, верно? Ну кто еще взвалил бы на себя такое дело, кроме Джека Моррисси? Доу — святой, он такой смиренный, и такой праведный, и такой мягкий, он просто не может держать рот на замке; как все праведники, он воображает, будто должен изрекать истины — несмотря на то, что он на поруках и ждет суда. Бесит меня то, что этот Доу — действительно святой, как все говорят, — я имею в виду его почитателей, так как все прочие хотят уничтожить его, — он действительно посвятил всего себя тому, чтобы