– Успокойся, сынок. Передохни, – сказал офицер-медик. Он положил руку на плечо Тайхмана, освободив таким образом капитана, который вздохнул с облегчением.
Тайхман покинул комендатуру. Все вокруг напоминало вату. Его ноги ступали по вате, он сам был точно ватный, а его горло было забито огромным ватным тампоном, который мешал ему дышать. Он не мог ни о чем думать и был поражен, когда оказался в лагере Прьен, с ног до головы покрытый потом. Он пошел в душевую. Вода все еще бежала. Когда он через небольшое время вышел из душевой, услышал позади насмешливые высказывания:
– Гляди-ка, как нагрузился.
– Средь бела дня.
– Залез в душ в верхней одежде.
– Эх, мне бы так наклюкаться когда-нибудь!
Лa-Жон была расстреляна спустя четыре дня. Она и другие девушки в борделе подгадывали так, чтобы клиенты покидали их с определенными интервалами, – так убийцам было меньше возни. Первой жертвой стал майор ВВС, – это был его тот труп с мозолями. Его потребности были быстро удовлетворены. Следующим стал Рамер, а третьим – инженер-механик с подводной лодки; девицы особенно интересовались подводниками. Тайхман должен был стать последним. Лютке и старпому повезло. Разозленный отказом Ла-Жон, Витгенберг вернулся в отель Шепке и напился. Лютке же так нагрузился в борделе, что едва смог добраться до своей койки. Две другие шлюхи и француз, которого поймал Тайхман, также были расстреляны.
Тайхман был разъярен, когда услышал, что Ла-Жон отделалась расстрелом. Чтобы охладить свою ярость, Тайхман принялся пить. Он пил несколько дней подряд, всегда ухитряясь найти нескольких собутыльников. Но Штолленберга больше не было, и спиртное не помогало. А затем пришло письмо, которое его спасло.
В верховьях реки Майн люди в форме ВМС были в диковинку, и морского офицера могли принять за начальника железнодорожной станции или полицейского.
Началось это еще в Мюнхене. На главном вокзале полковник альпийских стрелков обратился к нему с вопросом о поездах на Лейпциг, а когда понял свою ошибку, то сказал:
– О, прошу прощения, товарищ.
Тайхмана предупредили об этом заранее. Это была их любимая шутка в Морской академии. И он не обижался, лишь бы не попросили поднести чемоданы. Он отправился на станцию Хольцкирхен. Кондуктор предоставил ему купе второго класса, сказав, что офицеры, а уж капитаны само собой, имеют право путешествовать вторым классом – так он расшифровал две звездочки на погонах Тайхмана (его недавно повысили в звании до старшего мичмана). Тайхман не стал его разубеждать; он был не против обитого тканью сиденья. «Если сюда не зайдет адмирал, – думал он, – я вполне могу проехаться во втором классе».
Он сошел в Тергензее и отправился на речную станцию. Начальник приподнял фуражку и сказал:
– Хайль Гитлер, капитан.
Тайхман ответил:
– Хайль, дружище моряк.
В ожидании отправления он решил, что нет причин огорчаться по поводу того, как его приняла Бавария: менее чем за два часа он из железнодорожного служащего превратился в капитана. Тайхман решил выкурить по этому поводу сигару. У него оставалась еще одна трофейная черная бразильская сигара. Выпуская облачка дыма, он подумал, что мог бы, конечно, поехать в Руан или Биарриц, но уже устал от одиночества, от одних и тех же лиц, от игры в настольный теннис и купания, и от того, что всегда приходилось напиваться, прежде чем решиться переспать с французской девицей. «Правильно, что я приехал сюда, – сказал он себе, – ты не навязываешься, тебя пригласили, отказ был бы воспринят как грубость. И пейзаж довольно милый – даже озеро есть».
Был вечер. Горы купались в лучах заходящего солнца, озарявшего их вершины пурпурно-золотым пламенем. Горы стояли как монархи, а озеро, спокойное и голубое, лежало у их ног. В заливе два белых остроконечных треугольника – паруса – покоились на поверхности в вечерней тиши.
Тайхман видел все. И когда их корабль был уже в центре озера, зазвонили колокола Тегернзее, Визее и Роттах-Эгерна, приветствуя воскресенье. Но, услышав их звон, Тайхман сказал:
– Все это – холодный кофе.
Он еще раз произнес эти слова, чтобы развеять всякие сомнения. «Все это… чистое надувательство, – заметил он про себя и посильнее затянулся сигарой, – это всего лишь озеро и горы с необычными световыми эффектами, и ничего другого, и это мало поможет тебе и совсем не поможет твоим погибшим товарищам, черт побери». Он сплюнул в озеро и выкинул сигару.
Когда их кораблик пришвартовался у Визее, солнце зашло, монархи вновь стали горами, холодными, мрачными и чужими, а колокола замолчали. Тьма опустилась быстро.
Общежитие подводников в Визее было переполнено – ни одной свободной комнаты. В Тегернзее и Роттах-Эгерне еще оставалось несколько свободных комнат для моряков, но управляющий сказал ему, что, к сожалению, моряков там сейчас нет.
В Тегернзее Тайхман получил хорошую комнату с видом на озеро в одном из немногих отелей, в которых имели право селиться штатские. Он разузнал, где находится Ридерштейнштрассе, и отправился спать.
Он пытался заснуть, но сон не приходил. Кровать была слишком короткой и слишком мягкой. Рано утром он сел у окна и стал наблюдать за паромом. Пристань находилась всего лишь в нескольких метрах от отеля. Когда пробило шесть, появился паром. На нем не было ни единого пассажира, да и на пристани – ни души; и вообще на всем озере не было видно никаких других судов. Тем не менее лодочник дал два громких гудка – один длинный и один короткий – и подошел к пристани. Потом он просигналил еще раз и медленно двинулся в направлении Визее. Позже, вернувшись из своего одиночного плавания по озеру, он снова прогудел, как будто путь к пристани преграждали ему не менее десятка пароходов. И снова, отходя от нее, дал три гудка – один длинный и два коротких, – хотя на его борт так никто и не поднялся. После семи появилась первая пассажирка – крестьянка, которая удостоилась такого же воинственного приветствия, что и Тайхман.
Тайхман умылся и побрился, затем он облачился в свежевычищенный мундир и покинул отель. В магазине канцтоваров он купил газету «Deutsche Allgemeine Zeitung», детектив и немного писчей бумаги. Газета была двухдневной давности, а книга сброшюрована так, что любое неловкое движение оставляло у тебя в руках пачку разрозненных листков. Писчая бумага больше походила на туалетную. Но Тайхман был доволен, что сегодня, в воскресенье, ему удалось достать хоть что-нибудь.
Затем он отправился на завтрак. У него было место у окна с видом на озеро, но завтрак оказался плохим; кофе напомнил ему о самых мрачных днях в учебном лагере. Однако столик был застелен скатертью, когда-то белой, а дружелюбная официантка, узнав, что Тайхман не женат и не баварец, смогла объясниться с ним на верхненемецком. Она говорила на нем с легким акцентом, как ему показалось, специально рассчитанным на то, чтобы привлечь побольше туристов, – и это было в ней самое приятное.
После завтрака он черкнул карандашом несколько строк Хейне и Бюлову, поскольку кончик пера его ручки застревал в бумаге. Он должен был прибыть к Вегенерам к обеду, но опоздал на несколько минут – недооценил расстояние, и какое-то время ушло на поиски цветочного магазина.
Приветствия прошли гладко. Вегенеры приобрели пса, и Тайхман тут же с ним подружился. Затем был обед, а после обеда ему показали ребенка. Тайхман не мог определить, на кого он был похож, для него все дети выглядели одинаково, но вслух он этого говорить не стал. Он сказал, что ребенок очарователен.
– Но я вижу, что вам больше понравилась собака, – заметила фрау Вегенер. Ее мужу изготовили протезы рук, которыми он овладел в совершенстве и мог вставить в рот трубку, хотя набивать ее приходилось жене или горничной.
После обеда Тайхман рассказал о своей службе на подлодке. Вегенер задавал много вопросов, на которые Тайхман пытался дать точные и исчерпывающие ответы. На это ушло время, а поскольку беседа была чисто технической, фрау Вегенер оставалось только слушать. Тема была исчерпана, и за ужином подали вино и шампанское. Тайхман чувствовал себя скованно, поскольку теперь фрау Вегенер присоединилась к разговору, и к тому же слегка перебрала. Она говорила быстро и оживленно, и в ее
