Отец указывал на стул и тарелки напротив себя… и тепло улыбался ему. От этого Уинтроу только почувствовал себя в западне. Он подошел на цыпочках и осторожно уселся. Пахло жареной бараниной, пареной репой с маслом и яблочным соусом. И вареным горохом с мятой… Только диву даешься, какую остроту приобретает обоняние после нескольких дней на черством хлебе и сальном вареве из солонины. Тем не менее Уинтроу принудил себя соблюдать должные манеры. Чинно разложил на коленях салфетку и стал ждать, чтобы отец велел начинать трапезу. Он не забыл сказать «с удовольствием!», когда отец предложил ему вина, не забывал благодарить после каждого блюда. Уинтроу чувствовал, что отец наблюдает за ним. Но, наполняя и опустошая тарелку, взглядом с ним старался не встречаться.

Если отец задумал этот обед и хорошее обращение в качестве взятки за примирение — он просчитался. Желудок Уинтроу постепенно наполнялся, все кругом как бы говорило ему о возможности возвращения к достойному существованию… И вместе с тем в душе росло ледяное ощущение надругательства. Вначале Уинтроу просто не знал, что сказать этому человеку, который с видимым удовольствием наблюдал за своим сыном, поглощавшим еду, точно изголодавшийся пес… а теперь ему требовалось усилие, чтобы удержать язык за зубами. Пришлось вспомнить жреческую науку. «Не выноси суждений и воздержись от каких-либо действий, — поучали его, — пока не поймешь, каковы истинные намерения противостоящих тебе…» И он ел, пил да помалкивал, исподволь наблюдая за отцом. В конце концов тот самолично поднялся, чтобы переставить на буфет их тарелки. И предложил Уинтроу десерт — сладкий крем с фруктами.

— Спасибо, — поблагодарил Уинтроу, сумев произнести это совершенно спокойно. Глядя, как отец усаживается обратно за стол, он уловил и понял: вот сейчас и узнаем чего ради все затевалось.

— А неплохой стал у тебя аппетит, — заметил Кайл добросердечно. — Вот что делают с человеком добрая работа и морской воздух!

Уинтроу ответил ровным голосом:

— Похоже на то.

— Все страдаем, стало быть? — расхохотался отец. — Да ладно тебе, сынок. Верно, тебе пришлось нелегко, и я догадываюсь, что ты все еще дуешься на меня. Однако пора уже тебе начать понимать: вот оно то, для чего ты на этот свет родился. Честная тяжкая работа, мужское общество и красота корабля под всеми парусами… хотя где тебе было пока еще все это постичь? Я просто хочу, чтобы ты понял: то, что я делаю с тобой, это не от жестокости или грубости. Настанет время, и ты еще благодарить меня будешь. Вот это я точно тебе обещаю. Когда ты пройдешь полное обучение, ты будешь знать этот корабль так, как положено его знать истинному капитану. Ибо на Проказнице не останется уголка, который ты не вылизал бы языком, и не будет на борту ее такой работы, которую ты сам, вот этими руками не сделал бы… — Кайл помедлил и горько улыбнулся: — Не в пример Альтии, которая только попусту треплется. Она забавлялась, играя в работу, когда ей того хотелось. А ты все науки пройдешь своим горбом, как положено моряку. Ты будешь стоять вахты, не бездельничая ни минуты. И будешь браться за работу тогда, когда увидишь, что это необходимо, а не только по чьему-то приказу!

Отец умолк. Он определенно ожидал от сына ответа. Уинтроу молчал. Молчание затянулось, сделалось тягостным, и отец прокашлялся.

— Я знаю, это не легко и не просто — то, что я прошу тебя сделать. Поэтому я заранее скажу, что ожидает тебя по истечении двух лет. Через два года я намерен сделать Гентри Эмсфорга капитаном этого корабля. К тому времени ты должен быть готов занять должность помощника. Только не обманывайся. Ты будешь еще слишком юн для такого поста и в действительности не получишь его. Ты просто должен будешь доказать мне и Эмсфоргу, что в самом деле готов. И если докажешь, тебе еще придется завоевывать уважение команды. Каждодневно и ежечасно. И это будет очень непросто. Тем не менее тебе предоставлен шанс, которого удостаивались единицы. Так-то вот, сын.

И с неторопливой улыбкой он сунул руку в карман. Вытащил маленькую коробочку… Открыл ее, полюбовался содержимым, потом показал Уинтроу. Это была маленькая золотая сережка, украшенная крохотным подобием носового изваяния Проказницы. Уинтроу видел подобные серьги у других моряков. Многие в команде носили знаки сопричастности к своему кораблю. Кто сережку, кто шарф, кто булавку, а кто и наколку на теле — если только матрос был уверен, что здесь его ждет продолжительная служба. Такие знаки считались высшими проявлениями верности своему судну…

Одна беда — жрецу Са не пристало носить нечто подобное. И отец, надо думать, заранее знал, что именно ответит ему сын. Но он продолжал тепло и дружески улыбаться, протягивая серьгу:

— Это тебе, сынок. Носи с гордостью.

«Правду. Только правду, — сказал себе Уинтроу. — Без горечи и обиды. Вежливо. Почтительно…»

— Благодарю. Но мне не нужен этот редкостный шанс, о котором ты говоришь. И ты, конечно, знаешь, что я ни за что не стану искажать свой телесный облик дыркой в ухе для ношения этой серьги. Я хочу быть жрецом Са. Я верю, что это и есть мое истинное призвание. Я знаю, тебе кажется, что ты предлагаешь мне очень…

— Заткнись! — В голосе отца был не только гнев, в нем угадывалась еще и обида. — Заткнись, говорю!

Мальчик крепко сжал зубы и заставил себя опустить глаза в стол. А отец продолжал:

— Я что угодно готов выслушать от тебя, кроме этого лицемерного лепета про Са и про твое жречество. Ну, скажи что ненавидишь меня, что у тебя спина трещит от непосильной работы… и я буду знать, что сумею переубедить тебя. Но когда ты прячешься за этой своей священнической лабудой… Или ты, может, боишься? Боишься, что тебе ухо проткнут? Боишься новой неизведанной жизни?…

Кажется, он был близок к отчаянию. И готов был ухватиться за любой способ переманить Уинтроу на свою сторону.

— Я не боюсь. Я просто этого не хочу. Почему ты не предложишь то же самое человеку, который просто жаждет этим заняться? — тихо ответил Уинтроу. — Почему ты не предложишь этого Альтии?

Глаза отца засверкали, точно синие камни. Он наставил на Уинтроу палец так, словно это было оружие.

— Все просто! Она баба! А ты, чтоб тебя, когда-нибудь станешь мужчиной! Мне блевать хотелось все эти годы, покуда Ефрон Вестрит таскал за собой дочь, обращаясь с ней так, словно она была ему сыном. И после всего ты возвращаешься ко мне и стоишь передо мной в этих своих коричневых юбках! С елейным голоском и телом как кисель. И тогда я поневоле себя спросил — а я-то чем лучше Ефрона? Вот передо мной стоит мой сын. И гораздо больше смахивает на бабу, чем Альтия. И я понял, что настало-таки время навести порядок в этой семье!

— Ты рассуждаешь как калсидиец, — заметил Уинтроу. — Я слышал, с женщинами там считаются чуть больше, чем с невольниками. Наверное, это оттого, что у них издавна было рабство. Если ты вправду веришь, что другой человек может быть у тебя в собственности, — еще шаг, и ты начнешь считать своей собственностью и дочь, и жену. И заставишь их жить так, чтобы тебе было удобно. Но здесь, в Джамелии и Удачном, привыкли гордиться деяниями наших женщин Я ведь изучал исторические хроники… Вспомни сатрапессу Мэловду, двадцать лет правившую без супруга, — ведь именно ей мы обязаны установлением Прав Личности и Собственности, на коих зиждется вся наша законность. А наша религия? Мы, мужчины, почитаем Са как Всеотца, тогда как женщины видят в Са Великую Мать, но Са от этого не меняется! «Только Союз может породить Продолжение». Так гласит самый первый помысел Са. Лишь в течение последних нескольких поколений мы принялись разделять целое на две половины, и…

— Я тебя сюда вызвал не затем, чтобы слушать жреческую болтологию! — оборвал его Кайл. Он поднялся, с такой силой толкнув стол, что тот неминуемо опрокинулся бы, не будь он намертво привинчен к полу каюты. Широким шагом он обошел кругом комнаты. — Возможно,