происходящее и говоришь себе: «Не-ет, такая участь меня не устраивает. И я ей нипочем не поддамся!» — Янтарь покачала головой, но легкая улыбка не несла в себе осуждения. — Сколько живу, подобные люди всегда меня восхищают. Очень немногие, знаешь ли, отваживаются спорить с судьбой. Тьма народу ругательски ругает те рубашки, которые скроила им злая недоля… а потом все равно берут их и надевают, да так и носят до гробовой доски. А вот ты… ты скорее выйдешь нагишом в зимнюю бурю. — И опять легкая, мимолетная полуулыбка. — Как-то мне не хочется, чтобы такое с тобой произошло. Поэтому я и дарю тебе бусину, чтобы ты хоть ее могла на себя надеть.

— Ты говоришь прямо как ясновидящая, — протянула Альтия жалобно… и тут ее палец натолкнулся на нечто, затаившееся на самом дне корзинки. Еще толком не обхватив бусину пальцами, еще не вынув ее на свет, Альтия откуда-то уже знала, что это ЕЕ бусина. И тем не менее, поднеся ее к глазам, она затруднилась определить, почему ей захотелось выбрать именно эту. Она держала в пальцах… яйцо. Обычное деревянное яйцо с просверленной в нем дырочкой, чтобы можно было носить на шее или на запястье. Оно было теплого коричневого цвета, а из какого дерева сработала его Янтарь — вовсе невозможно было сказать. Слои дерева шли не от острого конца к тупому, а поперек. По сравнению с остальными сокровищами, лежавшими в корзинке, яйцо выглядело совсем простым и незамысловатым. И все же оно как-то по-особому легло Альтии в руку, когда она укрыла его в кулаке. Его было удивительно приятно держать: примерно то же испытываешь, когда гладишь котенка.

— Можно мне взять… вот это? — спросила Альтия тихо. И даже затаила дыхание.

— Яйцо… — Янтарь опять улыбнулась, и на сей раз улыбка не торопилась исчезать с ее лица. — Яйцо морской змеи Да, возьми его. Конечно. Возьми.

— Ты точно ничего не хочешь взамен? — спросил Альтия напрямую. Вполне дурацкий вопрос, и она сама это понимала. Но было в Янтарь нечто такое, что остерегло Альтию и подсказало ей: уж лучше задать глупый и неловкий вопрос, чем сделать предположение — и ошибиться.

— Взамен, — спокойно ответствовала Янтарь, — я тебя попрошу лишь об одном. Позволь мне помочь тебе.

— Помочь… в чем?

Янтарь улыбнулась:

— В плавании против течений судьбы.

Уинтроу набрал полные пригоршни тепловатой воды из ведерка, выплеснул себе в лицо и потер ладонями щеки. Потом со вздохом опустил руки обратно в ведро в поисках хотя бы временного облегчения. Отец сказал ему, что лопнувшие волдыри суть первый шаг к настоящим мозолям. «Эти нежные жреческие ручки огрубеют не более чем за неделю. Сам убедишься», — пообещал он жизнерадостно, когда последний раз ему довелось обратить внимание на существование сына. Уинтроу ему ничего не ответил. У него язык не двигался от усталости.

Он вправду не помнил, приходилось ли ему вообще когда-либо прежде так уставать. В монастыре его успели многому научить: он умел слушать собственное тело и отчетливо понимал, что нарушены его самые что ни есть глубинные ритмы. Он привык просыпаться с рассветом, а на закате отправляться в постель. А теперь отец и помощники капитана вынуждали его к совершенно иному суточному распорядку, привязанному к вахтам: ложиться и вставать надо было не по солнцу, а тогда, когда отбивали склянки[41]. Форменная жестокость, причем не вызванная какой-либо необходимостью, ведь корабль все еще стоял у причала… Науки, которые Уинтроу приходилось теперь постигать, были, по его мнению не так уж трудны. Но «учителя» не могли понять, что он полнее и легче осваивал бы новое для себя дело, бы ему позволяли как следует отдыхать между уроками — как телом, так и душой. А вместо этого его будили в какой-нибудь несусветный час — и опять гнали на мачты, заставляли бесконечно вязать узлы, сшивать жесткую парусину… не говоря уж о том, чтобы драить, чистить и мыть. И все это — с оскорбительными кривыми улыбочками, с презрением и насмешкой в каждом распоряжении. Уинтроу был уверен в своей способности справиться с любым заданием, которое они ему давали. Но ведь можно было это задание именно давать, а не… швырять. Швырять с презрением и злобой…

Он вытащил из ведра неистово саднящие руки и осторожно промокнул их более-менее чистой тряпицей.

Он сидел в канатном рундуке, который с некоторых пор сделался его домом. В углу теперь висел гамак, сплетенный из грубых веревок. Одежда Уинтроу висела на деревянных гвоздях вперемежку с бухтами тросов. О, как искусно и аккуратно были свернуты все эти бухты!.. Сорванные волдыри на ладонях Уинтроу свидетельствовали — он учился недаром…

Взяв рубаху почище, он натянул ее через голову. Может, переменить и штаны?… Нет, не стоит. Другие штаны он выстирал накануне, но в плохо проветриваемом закутке они не столько сохли, сколько приобретали запашок плесени. Уинтроу опустился на корточки и положил ноющую голову на скрещенные руки: в рундуке все равно не было ни скамеечки, ни табуретки. Оставалось ждать только удара кулаком в дверь — вызова за стол капитана. Вчера Уинтроу попытался сойти с корабля по трапу. Попытку пресекли, и Торк с тех пор стал запирать Уинтроу в рундуке на все то время, когда мальчику позволено было спать.

Мудрено задремать, сидя на корточках, но измученного Уинтроу все-таки сморил сон. Он вздрогнул и проснулся, когда дверь распахнулась.

— Живо к кэпу! — рявкнул Торк. И добавил уже на ходу: — Чтобы я понимал, кому может быть нужно такое…

Юный жрец постарался не обратить внимание ни на издевку, ни на вспышку резкой боли в перетруженных суставах. Просто поднялся и пошел следом за Торком, на ходу разминая затекшие плечи и говоря себе: как славно что можно хоть выпрямиться!

— Поторопись! — оглянулся второй помощник. — Некогда нам ждать, пока ты будешь потягиваться спросонок!

Тело Уинтроу сделало попытку прибавить шаг еще прежде, чем он предпринял к тому осознанное усилие. Торк хоть и грозил ему несколько раз, замахиваясь линьком с узлами, но в действительности не бил. Происходило это в отсутствие на борту отца и старпома. Уинтроу для себя сделал вывод, что Торк был бы очень не прочь его отхлестать, но пока не решался. Пока?… Всякий раз в присутствии Торка у Уинтроу бежали по спине мурашки…

Второй помощник довел мальчика до самой двери капитанской каюты, словно боялся, что тот не сумеет сам о себе доложить. Может, так оно на самом деле и было. Отец не уставал напоминать ему, что «помыслы Са» уделяли немало внимания отношениям родителей и детей: сыну следовало чтить отца и беспрекословно повиноваться ему. Тем не менее Уинтроу для себя решил: буде представится ему такая возможность — он всенепременно удерет с корабля и хоть пешком, хоть ползком, а вернется в родной монастырь. Иногда эта надежда казалось ему единственной соломинкой, за которую еще можно было уцепиться.

Косясь на стоявшего рядом Торка, Уинтроу четко, как учили, стукнул в дверь.

— Входи, — отозвался изнутри отец.

Он уже сидел за небольшим столом. Белая скатерть, хорошая посуда… Стол был накрыт на двоих, и Уинтроу замер на пороге, отчаянно спрашивая себя, — может ли быть, что его появление уже помешало какой-то встрече?…

— Да входи же, — повторил отец, и нотка раздражения прозвучала в его голосе. — И дверь закрой, — добавил он чуточку мягче.

Уинтроу повиновался, но остался стоять, где стоял, недоумевая, что могло от него на сей раз потребоваться капитану. Может, его вызвали прислуживать за столом отцу и какому-то важному гостю? Отец был в хорошей одежде — почти как на званый прием. Синие облегающие штаны с синей же курткой, рубашка цвета сливок, а волосы, смазанные маслом, отливают золотом в свете масляной лампы… — Уинтроу, сын мой, подойди и сядь здесь со мной. Забудь на некоторое время, что я — твой капитан. Поешь как следует, и давай поговорим с тобой по-простому.