Ему было очень непросто выговорить эти слова. Они ранили его так же сильно, как и Проказницу. И только потому она промолчала.

— Еще я боюсь, долго мне такого не выдержать, — предупредил он ее. — Что-то должно будет сломаться… И, наверное, это окажусь я. — Он смотрел ей в глаза и не отводил взгляда. — Я ведь просто жил день ото дня… Ожидая, чтобы что-то случилось и все изменило. — Уинтроу вглядывался в лицо изваяния, гадая, как-то Проказница воспримет его следующие слова. — Надо мне какое-то решение принимать… Действовать самому.

Он ждал от нее ответа, но Проказница не находила слов. На что он намекал? Что мог он поделать против власти отца?…

— Эй, Уинтроу! Подсоби-ка! — проорал кто-то с палубы. Его снова звали к работе. Пора было впрягаться.

— Надо идти, — сказал он Проказнице. И, собравшись с духом, заявил: — Хорошо это или плохо, но я тебя полюбил. Вот только…

И он беспомощно умолк, лишь помотал головой.

— Уинтроу! Живо сюда!

Он бросился на зов, точно хорошо обученный пес. Проказница видела, как он с привычной ловкостью вскарабкался на ванты. Это было не менее красноречивое признание в любви, чем словесное, только что ею услышанное. Временами он еще жаловался — и, правду молвить, нередко. И мучился, снедаемый противоречиями. Но, когда он рассуждал о своих злосчастьях, они теперь могли все обсуждать — по ходу дела все более узнавая друг дружку. И вот теперь он решил, что более не сможет этого выносить, но Проказница-то знала истину. Внутри него таилась огромная сила. И, сколь бы несчастным он себя ни чувствовал, он все вынесет. И со временем они оба обретут полноту — и он, и она. Время… вот и все, что им требовалось. С того первого вечера в Удачном Проказница знала, что его истинное предназначение было — быть с нею. Как же трудно было ему это принять… Он очень долго боролся. Но даже в сегодняшних его дерзких речах Проказница внятно расслышала предвестие окончания этой борьбы. Ее терпение рано или поздно будет вознаграждено…

Она заново оглядела гавань. Уинтроу, конечно, во многом был прав насчет разложения, крывшегося за внешним блеском и великолепием города. Пожалуй, больше она это обсуждать с ним не будет. Он и без ее помощи мрачней тучи ходит. Лучше пускай сосредоточится на том, что в Джамелии чистого, светлого и хорошего. Вот хоть гавань. Дивно хороша была она в свете зимнего солнца…

Проказница и припоминала, и толком не припоминала ее. Воспоминания Ефрона были воспоминаниями человека, а не корабля. Он все больше смотрел на причал, где уже ждали его товаров купцы, и на чудеса зодчества, явленные верхним городом. Ефрон никогда не замечал темных и вьющихся, точно щупальца, струек нечистой воды, сочившихся в гавань из сточных труб города. Ему не дано было вбирать всеми порами корпуса вездесущую вонь морских змей… Проказница внимательно оглядела спокойные волны, но не заметила нигде признаков близости этих злых и хитрых созданий. Они таились внизу. Копошились, как черви, в иле и грязи, выстилавших дно гавани… Скверное предчувствие заставило Проказницу устремить взгляд в ту часть гавани, где стояли невольничьи корабли. Ветер уже доносил до нее безошибочно узнаваемый запах. К змеиной вони примешивался смрад смерти и испражнений. Там-то и находился самый рассадник чешуйчатых тварей: под днищами этих злополучных судов.

Скоро Проказницу разгрузят. И начнут переустраивать для приема нового… товара. И она встанет среди невольничьих кораблей, готовясь принять на борт полновесный груз отчаяния и несчастья. Проказница обхватила себя руками за плечи. Солнце грело ее, но она все равно дрожала. Змеи…

Роника сидела в кабинете, который принадлежал когда-то Ефрону, а теперь мало-помалу становился ее собственным. Здесь она по-прежнему чувствовала себя всего ближе к нему. И всего более горевала. За месяцы, прошедшие со дня его смерти, она постепенно убрала оставшиеся после мужа мелкие вещи. Их заменили ее собственные бумаги, неряшливо раскиданные повсюду. Но… дух Ефрона по-прежнему витал в кабинете. Он проявлялся во всем, что ни возьми. Письменный стол был для Роники слишком велик, а в мужнином кресле она буквально тонула. И повсюду были диковинки, в разное время привезенные Ефроном из его странствий. Вот громадный, выглаженный волнами позвонок какого-то невообразимого морского чудовища — его использовали как скамеечку для ног. Вот обширная стенная полка, вся заставленная необыкновенными раковинами, а также статуэтками и украшениями — творениями рук неведомых народов с отдаленных концов света.

И близость, странная и таинственная, присутствовала в том, что на полированной крышке его стола теперь лежали бумаги Роники и стояла ее чайная чашка, а отложенное вязанье свисало с ручки его кресла возле камина…

Сталкиваясь с разного рода затруднениями, Роника неизменно приходила в эту комнату поразмыслить. Представить, что именно в той или иной ситуации ей посоветовал бы Ефрон… Вот и теперь она свернулась калачиком на диване напротив огня, оставив сброшенные с ног тапочки лежать на полу. На ней было мягкое шерстяное платье, изрядно пообтершееся за два года носки. В нем было очень уютно. Она сама развела в камине огонь и теперь наблюдала за тем, как постепенно прогорали дрова, как пламя превращало их в мерцающие, медленно тлеющие угли. Ронике было хорошо, тепло и покойно.

Вот только ни к какому решению она покамест так и не пришла.

Ей как раз пришло в голову, что Ефрон в ответ на ее вопрос, вероятно, пожал бы плечами и предоставил супруге разбираться самой… И в это самое время в тяжелую резную дверь постучали с другой стороны.

— Да? — отозвалась она.

Она думала, что это Рэйч, но вошла Кефрия. В ночной рубашке и с волосами, заплетенными перед сном в косу. В руках у нее, однако, был поднос с дымящимся чайником и тяжелыми толстостенными кружками. Ноздрей Роники достиг запах кофе и корицы.

— А я уже думала, что ты не придешь.

Кефрия ответила уклончиво:

— Я просто подумала, что, коли уж мне никак не уснуть, то не лучше ли бодрствовать. Налить тебе кофе?

— Спасибо. Не откажусь.

Вот такого рода мир царил теперь в отношениях матери и дочери. Они разговаривали между собой разве что о еде и тому подобных безделицах. Обе тщательно избегали затрагивать какие-либо темы, чреватые столкновением. Когда Роника пригласила Кефрию зайти сюда, а та все не шла, Роника именно так и объяснила себе ее отсутствие. И с горечью сказала себе, что Кайл умудрился отнять у нее обеих дочерей. Одну выгнал из дома, а вторую заставил отгородиться от матери. Но вот Кефрия все же пришла, и Роника неожиданно преисполнилась решимости еще побороться за дочь. Принимая у Кефрии окутанную паром тяжелую кружку, Роника проговорила:

— Ты сегодня произвела на меня впечатление. Я гордилась тобой.

Кефрия невесело скривилась.

— Да уж… Большой повод для гордости. Я в одиночку разгромила бессовестный заговор хитрой тринадцатилетней девчонки… — И, опустившись в отцовское кресло, она стряхнула тапочки и поджала под себя ноги. — Не пустопорожняя ли победа…

— Я вырастила двух дочерей, — мягко заметила Роника. — И знаю, какую боль порою причиняет победа.

— Ну, меня особо покорять не приходилось, — проговорила Кефрия рассеянно. Кажется, она сама себя презирала за это. — Вряд ли я вам с папой устроила хоть одну бессонную ночь. Уж такая была девочка-паинька, прямо ходячий пример… Никогда не перечила тебе, соблюдала все правила… и пожинала заслуженные награды за добродетель. Во всяком случае, мне самой