но неподдельную панику… Что если даже теперь этих детей уже слишком поздно воспитывать?… Есть от чего прийти в ужас. Особенно если еще посмотреть на ее дочерей. Вот Кефрия, вечно ждущая подсказок со стороны, неспособная самостоятельно принимать мало-мальски важные решения. И Альтия, наоборот, никогда и ничьей воли над собою не признающая…

Потом Роника снова задумалась о неумолимых цифрах в своих гроссбухах. О цифрах, изменить которые невозможно было никаким усилием воли. Задумалась о долге ее семьи перед семейством Фьестрю из Дождевых Чащоб. «Звонкое золото или живая жизнь…» Этот долг поистине был платежом красен…

Неожиданное озарение открыло Ронике, что на самом деле платить придется не ей. Платить будут Сельден и Малта. Это в их жилах текла кровь, оговоренная прадедовским договором. И чему же она, Роника Вестрит, сумела научить своих внуков?…

Ничему.

— Госпожа?… Госпожа, тебе плохо?

Роника подняла глаза и увидела перед собой Рэйч. Женщина уже успела собрать на поднос опустевшие чашки и блюдца из-под пирожных. И приблизилась к хозяйке, напуганная ее неподвижностью и ничего не выражающим, остановившимся взглядом. Вот этой женщине, служанке-рабыне в доме Вестритов, она, Роника, почитай что перепоручила воспитание собственной внучки. Женщине, которую она толком и не знала… Что хорошего могло преподать Малте само ее присутствие в доме?… Что рабство следовало принимать как должное, ибо за ним будущее?… И какие же выводы должна была Малта сделать относительно положения женщины в том обществе, которое постепенно образовывалось в Удачном?…

— Сядь, — сказала Роника. — Вот сюда, рядом со мной. Нам надо поговорить. О моей внучке… И о тебе, Рэйч.

— Джамелия… — тихо проговорила Проказница.

Ее голос разбудил Уинтроу, и он оторвал голову от палубы, на которой прикорнул, пригревшись на зимнем солнышке. День был ясный, не жаркий, но и не холодный. Дул легкий ветер.

Это был час, отведенный ему для «оказания внимания кораблю», как в своем дремучем невежестве выражался отец. Вот Уинтроу и сидел себе на баке, чиня потихоньку штаны и негромко разговаривая с носовым изваянием. А как вышло, что он прилег на палубу и уснул, — Уинтроу просто не помнил.

— Извини, — сказал он, протирая глаза.

— Не извиняйся, — просто ответил корабль. — Хотела бы я обладать способностью спать подобно вам, людям, отдыхая от забот и событий дня. То, что это даровано хотя бы одному из нас, благословение для обоих. И я тебя разбудила только потому, что решила: тебе понравится зрелище. Твой дедушка всегда говорил, что отсюда открывается самый великолепный вид на город. Отсюда, говорил он, видны все его достоинства, а недостатки сокрыты. Вон там, видишь? Вон они — белые шпили Джамелии…

Уинтроу поднялся, потянулся и стал смотреть вперед. Навстречу кораблю тянулись два близнеца-мыса; они отчетливо напоминали руки, простертые для дружеского объятия. Город расстилался по берегу между окутанным испарениями устьем Теплой реки и вздымающимся пиком Сатраповой горы. Великолепные особняки и величественные сады отделялись один от другого широкими поясами улиц. А по гребню позади города высились шпили и башни дворцового комплекса — резиденции сатрапа. Это было сердце Джамелии, называемое в обиходе «верхним городом».

Так вот, значит, какая она! Столица, давшая название целой сатрапии! Центр цивилизации. Колыбель наук и искусств…

Она сияла и переливалась под послеполуденным солнцем. Зелень, золото и белизна — словно самоцветы в драгоценной оправе. Белые шпили возносились над кронами самых высоких деревьев, а их белизна была попросту невыносимой — Уинтроу не мог смотреть на них, не щуря глаза. Шпили были опоясаны золотом, а фундаменты зданий — выложены темно-зеленым мрамором, привезенным из Сэдена. Уинтроу смотрел и насмотреться не мог. Впервые его глазам представало все то, о чем он столько раз слышал.

Около пятисот лет назад Джамелию почти дотла уничтожил пожар. Тогдашний сатрап велел заново отстроить столицу, придав ей еще больше великолепия, и притом полностью из камня, чтобы подобное несчастье не повторилось уже никогда. Он созвал лучших зодчих, искуснейших каменщиков и иных мастеров — и через тридцать лет упорной работы верхний город был возведен. Второй по вышине шпиль, вонзавшийся в синее небо, обозначал собственно резиденцию сатрапа. А единственный еще более высокий был храмом Са, где сатрап и его Сердечные Подруги совершали свое поклонение. Уинтроу смотрел на замечательный храм с благоговением и восторгом. Удостоиться быть посланным в монастырь, принадлежавший к этому храму, — высшей чести жрец Са не мог для себя и желать. Одна библиотека там занимала семнадцать покоев. Еще в трех покоях постоянно были заняты делом писцы: сразу двадцать жрецов трудились не покладая рук — обновляли и переписывали книги и свитки. Уинтроу попробовал представить себе, какая же там собрана сокровищница знаний, — и вновь преисполнился благоговения.

Но потом накатила горькая горечь и омрачила его душу. «Вот таким же прекрасным и светлым казался мне Кресс, на деле оказавшийся пристанищем жестоких и жадных людей…» Уинтроу отвернулся от приближавшегося города и вновь сел на палубу.

— Все это обман, — проговорил он. — Обман и жестокая шутка. Люди обманывают сами себя. Они собираются вместе и создают нечто прекрасное. А потом указывают на свое творение и провозглашают: «Смотрите, какие у нас крылатые души, какая нам свойственна прозорливость и святость. И все свое духовное богатство мы вложили вот в это здание, так что в повседневной жизни нам можно о нем больше не беспокоиться. Теперь мы можем вести бессмысленную и животную жизнь, искореняя любую наклонность к мистике и духовности, которую встретим в своих ближних и в самих себе. Все это вложено в камень: теперь нам не о чем волноваться!» И это лишь один из многих способов самообмана…

Проказница ответила ему совсем тихо. Если бы он стоял на ногах, то, возможно, и не услышал бы ее. Но он сидел на палубе, опершись о нее ладонями, и голос корабля прозвучал в самой его душе.

— А что если сами люди — всего лишь жестокая шутка, которую Са сыграл с этим миром? Что если Он сказал: «Все прочие существа Я сделаю добрыми и прекрасными, чтобы они жили в согласии с природой вещей. И только людям дам способность к мелочности, жестокости и самоуничтожению. И самой Моей жестокой шуткой будет то, что иным людям Я вложу дар видеть в себе все эти черты…» Как ты полагаешь, Уинтроу, так ли поступил Са?

— Это богохульство! — горячо возразил юный священнослужитель.

— В самом деле? Но откуда тогда берется все безобразие и зло, присущее людям? Как ты его объяснишь?

— Оно не от Са. Оно — от невежества. От незнания путей и помыслов Са. В отчуждении от Са — корень его… К нам в монастырь время от времени привозили детей, мальчиков и девочек, понятия не имевших, зачем они там оказались. Они были озлоблены и напуганы, ведь их в столь нежном возрасте оторвали от дома. И что? Проходят какие-то недели, и они расцветают! Они открываются свету и славе Са нашего. Ибо в каждом ребенке есть хоть малая, но искра Его. Не все остаются в монастыре, кое-кого возвращают домой, ибо не все предназначены для жреческого служения. Но нет ни единого, кто неспособен был бы сделаться существом светлым, мудрым и любящим. Ни единого!

— М-м-м… — задумался корабль. — А до чего хорошо, Уинтроу, что ты снова заговорил как прежде!

Уинтроу чуть улыбнулся и почесал белый шрам на том месте, где раньше был его указательный палец. Это успело стать привычкой, бесконечно раздражавшей его, когда он