Долгие несколько секунд Римо и Шокли молча смотрели друг на друга. Наконец Римо сказал:

— Раз никто не хочет научить этих ребят читать и писать, то почему бы их не научить каким-нибудь ремеслам? Пусть станут сантехниками, или плотниками, или шоферами грузовиков, или еще кем-то.

— Как быстро вы решили обречь этих детей на прозябание в мусорной куче! Почему они не должны получить свою долю всех богатств Америки?

— Тогда почему, черт побери, вы не готовите их к этому? — спросил Римо. — Научите их читать, ради Христа! Вы когда-нибудь оставляли ребенка на второй год?

— Оставить на второй год? Что это означает?

— Ну, не перевести его в следующий класс, потому что он плохо учится.

— Мы полностью избавились от этих рудиментов расизма в процессе обучения. Тесты, интеллектуальные коэффициенты, экзамены, табели, переводы из класса в класс. Каждый ребенок учится в своей группе, где он чувствует себя в родном коллективе и где ему прививается вкус к общению ради постижения высшего смысла его собственного предначертания и в соответствии с опытом его народа.

— Но они не умеют читать, — напомнил Римо.

— По-моему, вы несколько преувеличиваете значение этого факта, — сказал Шокли с самодовольной улыбкой человека, пытающегося произвести впечатление на пьяного незнакомца, сидящего рядом за стойкой бара.

— Я только что видел парня, который в начале года выступал с приветственной речью. Он не умеет даже раскрашивать.

— Шабазз — очень способный мальчик. У него врожденная нацеленность на успех.

— Он вооруженный грабитель!

— Человеку свойственно ошибаться. Богу свойственно прощать, — заметил Шокли.

— Так почему бы вам его не простить и не изменить дату выпуска? — спросил Римо.

— Не могу. Я на днях уже перенес дату выпуска, и теперь никакие изменения недопустимы.

— А почему вы перенесли дату?

— Иначе некому было бы выступить с прощальной речью.

— Так, а этого парня за что сажают? — поинтересовался Римо.

— Это не парень, а девушка, мистер Сахиб. Нет-нет, ее не отправляют в тюрьму. Напротив, ей предстоит испытать великое счастье материнства.

— И вы перенесли дату выпуска, чтобы она но разродилась прямо на сцене?

— Как грубо! — сказал Шокли.

— А вам никогда не приходило в голову, мистер Шокли...

— Доктор Шокли. Доктор.

— Так вот, доктор Шокли, вам никогда не приходило в голову, что именно ваши действия довели вас до этого?

— До чего?

— До того, что вы сидите, забаррикадировавшись в своем кабинете за металлической решеткой, с пистолетом в руках. Вам никогда не приходило в голову, что если бы вы обращались с этими детьми, как с людьми, имеющими свои права и обязанности, то они бы и вели себя, как люди?

— И вы полагаете, что лучшее средство — это «оставить их на второй год», как вы изволили выразиться?

— Для начала — да. Может быть, если остальные увидят, что надо работать, они начнут работать. Потребуйте от них хоть чего-нибудь.

— Оставив их на второй год? Хорошо, попробуем себе это представить. Каждый год, в сентябре, мы набираем в первый класс сто детей. Теперь допустим, я должен оставить на второй год их всех, потому что они учатся неудовлетворительно и показали плохие результаты на каком- нибудь там экзамене...

— Например, по умению пользоваться туалетом, — прервал его Римо.

— Если бы я оставил на второй год все сто человек, тогда в следующем сентябре у меня было бы двести человек в первом классе, а на следующий год — триста. Это никогда бы не кончилось, и спустя несколько лет у меня была бы школа, в которой все дети учатся в первом классе.

Римо покачал головой.

— Вы исходите из того, что все они останутся на второй год. Вы на самом деле не верите, что этих детей можно научить читать и писать, не так ли?

— Они могут постичь красоту черной культуры, они могут узнать все богатство своего бытия в Америке, они могут узнать, как они сумели противостоять деградации и вырваться из белого рабства, они могут научиться...

— Вы не верите, что их можно чему бы то ни было научить, — повторил Римо и встал. — Шокли, вы расист, вы знаете это? Вы самый убежденный расист, какого мне когда-либо доводилось встречать. Вас устраивает все что угодно, любая чушь, которую несут эти дети, поскольку вы уверены, что на лучшее они не способны.

— Я? Расист? — Шокли рассмеялся и показал на стену. — Вот награда за претворение в жизнь идеалов братства, равенства, за пропаганду совершенства черной расы, врученная мне от благодарного сообщества Советом чернокожих священников. Так что не надо о расизме.

— Что говорит компьютер, где сейчас Тайрон?

Шокли посмотрел на экран, потом нажал еще какую-то клавишу.

— Комната сто двадцать семь. Класс новейших методов общения.

— Хорошо, — сказал Римо. — Пойду на звуки хрюканья.

— Мне кажется, вы не вполне понимаете цели современной системы образования, мистер Сахиб.

— Давайте лучше кончим разговор, приятель, — сказал Римо.

— Но вы...

И вдруг Римо прорвало. Эта мучительная беседа с Шокли, глупость человека, во власть которому отданы сотни молодых жизней, явное лицемерие человека, который считал, что раз дети живут в сточной канаве, то единственное, что надо сделать, — это освятить канаву благочестивыми речами, — все это переполнило Римо, как чересчур сытная пища, и он почувствовал, как желчь подступает к горлу. Во второй раз меньше чем за двадцать четыре часа он потерял контроль над собой.

Прежде чем Шокли успел среагировать, Римо выбросил вперед руку и прорвал дыру шириной в фут в стальной сетке. Шокли лихорадочно пытался нащупать свой «Магнум-357», но его на месте не оказалось. Он был в руках этого сумасшедшего белого, и Шокли с ужасом увидел, как Римо переломил пистолет пополам, посмотрел на ставшие бесполезными обломки и швырнул их на стол перед Шокли.

— Получай, — сказал он.

Лицо Шокли исказила гримаса страдания, словно кто-то впрыснул ему в ноздри нашатырный спирт.

— Зачем вы так?

— Вставьте этот эпизод в свою новую книгу об этнических корнях белого расизма в Америке, — посоветовал Римо. — Это название книги. Дарю.

Шокли взял в руки обе половинки пистолета и тупо уставился на них. Римо показалось, что он сейчас заплачет.