— А ты?… — рискнул Лю-Цзы.

— Общество больше не интересовалось мной, — сказал Ронни. — По крайней мере, мне так сказали. Тогда мы управляли очень маленькими толпами. Здесь нашествие саранчи, там у племени пересох колодец, тут извергся вулкан… Мы радовались каждой повозке. Но для пятерых не было места, — он фыркнул. — Так мне сказали.

Лю-Цзы отставил свою чашку.

— Ну, Ронни, с тобой было очень приятно поболтать, но время… время не идет, сам понимаешь.

— Ага. Слыхал. На улицах полно Закона, — глаза Ронни вновь сверкнули.

— Закона?

— Длангов. Ревизоров. Они вновь воссоздали стеклянные часы.

— Ты знаешь об этом?

— Послушай, я может быть не из Грозной Четверки, но я держу уши востро, а глаза открытыми, — сказал Ронни.

— Но это же конец света!

— Вовсе нет, — спокойно сказал Ронни. — Все еще на месте.

— Но оно никуда не движется!

— О, ну, это не моя проблема, так? — сказал Ронни. — Я делаю молоко и молочные продукты.

Лю-Цзы оглядел сияющую молочную, блестящие бутылки и сверкающие бидоны. Что за работа для бессмертного — не давать молоку скиснуть?

Он оглядел бутылки, и в его мозг закралась непрошенная мысль. Всадники имеют человеческий облик, а люди тщеславны. Знание того, как манипулировать человеческим тщеславием само по себе было боевым искусством, а Лю-Цзы практиковал его очень долго.

— Спорю, что смогу узнать, кто ты, — сказал он. — Спорю, что смогу узнать твое настоящее имя.

— Ха. Ни шанса, монах, — сказал Ронни.

— Не монах, просто дворник, — спокойно сказал Лю-Цзы. — Просто дворник. Ты зовешь их Законом, Ронни. Значит должен быть закон, верно? Они создают правила, Ронни. И у тебя должны быть свои правила, так?

— Я делаю молоко и молочные продукты, — сказал Ронни, но мускул под его глазом дрогнул. — Если попросят, могу доставить и яйца. Это хороший стабильный бизнес. Я уже раздумываю над тем, чтобы нанять рабочих.

— Зачем? — спросил Лю-Цзы. — Им здесь нечего будет делать.

— И расширить сыроварню, — добавил Ронни, не глядя на него. — Большой спрос на сыр. И еще я размышлял о том, чтобы завести c-mail адрес, люди смогут посылать по нему заказы. Это будет хороший бизнес.

— Правила победили, Ронни. Ничто больше не движется. Ничего неожиданного не произойдет, потому что ничего вообще не происходит.

Ронни уставился в пустоту.

— Вижу, ты нашел свое место в жизни, Ронни, — успокаивающе проговорил Лю-Цзы. — И здесь, благодаря тебе, нет ни пылинки, это несомненно. Думаю, остальные парни были бы очень рады, узнать что ты, ну, в полном порядке. Только одно, кхе… Почему ты спас меня?

— Что? Ну, это был мой гражданский долг…

— Ты Пятый Всадник, мистер Соха. Гражданский долг? — сказал Лю-Цзы, а сам подумал: «Ты слишком долго был похож на человека. Ты хочешь, чтобы я выяснил… Хочешь. Тысячи лет такой жизни. Они согнули тебя под себя. Ты сопротивляешься, но хочешь, чтобы я вытянул твое имя».

Глаза Ронни блеснули.

— Я слежу за собой, Дворник.

— Я один из ваших, так?

— У тебя есть некоторые… достойные качества.

Они посмотрели друг на друга.

— Я отвезу тебя обратно, откуда взял, — сказал Ронни Соха. — И все. Я больше не занимаюсь этими делами.

Ревизор лежал на спине, открыв рот. Изредка он издавал тихий звук похожий на писк комара.

— Попробуйте еще раз, мистер…

— Мистер Темно-Авокадовый, мистер Белый.

— Такой цвет существует?

— Да, мистер Белый! — сказал мистер Темно-Авокадовый, который вовсе не был в этом уверен.

— Тогда, попробуйте еще раз, мистер Темно-Авокадовый.

Мистер Темно-Авокадовый с огромной неохотой наклонился ко рту лежащей навзничь фигуры. Его пальцы были всего в нескольких дюймах от нее, когда, очевидно по собственной воле, рука лежащего метнулась вперед и схватила его. Раздался треск костей.

— Я чувствую невероятную боль, мистер Белый.

— Что у него рту, мистер Темно-Авокадовый?

— Похоже на продукт реакции брожения хлебных зерен, мистер Белый. Сильная боль не прекращается.

— Еда?

— Да, мистер Белый. Сейчас болевые ощущения чрезвычайно сильны.

— Разве я не давал приказа, что никто не должен есть, пить и проводить ненужные эксперименты с сенсорным аппаратом.

— Давали, мистер Белый. Чувство сильной боли, упомянутое мной раньше, невероятно остро. Что мне делать?

Понятие «приказа» было новым и непонятным для Ревизоров. Они привыкли к решениям сообща, принимаемым только в том случае, когда возможность ничего не делать истощалась. В чем бы решение ни заключалось, если оно принято всеми, значит, не принято никем лично, соответственно устраняя любые возможности обвинения.

Но тела понимали приказы. Это было из области того, что делает человека человеком, и Ревизоры согласились с этим из исследовательских соображений. В любом случае, выбора у них не было. Все телесные ощущения возрастали, когда им отдавал приказы человек с острым оружием. Удивительно, как плавно побуждение обсуждать и советоваться превращалось в неукротимое желание сделать то, что сказало оружие.

— Ты можешь убедить его отпустить твою руку?

— Кажется, он без сознания, мистер Белый. Его глаза налиты кровью. Он издает короткие вздохи. И еще тело, кажется, решило, что хлеб нельзя забирать. Могу ли я опять поднять вопрос о непереносимой боли?

Мистер Белый подозвал двух других Ревизоров. С немалыми трудностями им удалось извлечь пальцы мистера Темно-Авокадового из захвата.

— Нам надо узнать об этом побольше, — сказал мистер Белый. — Предательница упоминала о данном факте. Мистер Темно-Авокадовый?

— Да, мистер Белый?

— Чувство боли осталось?

— Моей руке одновременно и холодно и горячо, мистер Белый.

— Как странно, — сказал мистер Белый. — Вижу, нам придется исследовать боль глубже.