В стане маловеров наиболее опасен третий тип. И третий же тип наиболее важен для мира и общества в стане «верующих».
Писем читателей, верящих в чистоту мотивов бескорыстия, явно было больше, чем писем тех, кто не верит в это. Но ведь решает тут не количество, нет. Настораживало то, что в «положительном потоке» господствующее место занимали наивно-восторженные эмоционалы. А в первом, «негативном», имеют тенденцию к росту (медленному, но все же достаточно устойчивому) циники. Конечно, для успокоения души можно было бы не замечать этих тонкостей, ведь хороших-то писем, повторяю, больше было, но стоит ли, рассматривая любое явление, ставить выше всего эту успокоенность.
А пока я читал, перечитывал, сортировал, увлеченный моей бесспорно наивной классификацией, в самой жизни рождались ситуации, разыгрывались истории, имевшие отношение к интересовавшей меня теме.
После опубликования очерка «Меняю библиотеку на „Жигули“» молодежь одного из цехов Волжского автозавода решила работать в выходные дни и в неурочные часы, дабы накопить сумму, достаточную для покупки «Жигулей» молодой чете, которая жаждет обменять на автомобиль богатую библиотеку с уникальными изданиями. Чтобы библиотека эта перешла не в частные руки, а государству… Те, о ком я писал в очерке, обменные дела уже успели закончить, но из новых объявлений я узнал о двух обладателях библиотек, желающих того же самого. Позвонил им, рассказал о письме из Тольятти и не вызвал ни малейшего энтузиазма. Это был, разумеется, с моей стороны эксперимент в чистом виде, ибо мне не было известно, стоят ли их библиотеки социально-наивного, но все же трогательного бескорыстия молодых волжских автозаводцев. Было интересно: заинтересует или не заинтересует. Не заинтересовало… Мне объяснили, что надо долго ждать, пока заработают деньги, пока получат разрешение на реальное осуществление странноватого мероприятия, да то да се, а машина нужна немедленно. Но угадывалось за этим — в иронических недомолвках, в лукаво-восторженном одобрении «патриотического порыва» — иной, более существенный для них момент. Обладатели библиотек не хотели «шума» вокруг собственной затеи, их больше устраивало «тихо-рыночное» мероприятие.
Наряду с письмами я получал и денежные переводы — когда публиковал очерки о людях, попавших в беду. Деньги посылали шахтеры, пенсионеры, работники совхозов, писатели… Посылали на мое имя, а я уже передавал дальше. Получая, думал: вот странно — в нашей этике понятие «филантропия» замордовано до полусмерти, ярлыков на нем больше, чем на чемодане, совершившем кругосветное путешествие, самое жесткое определение — «буржуазная», самое мягкое — «сентиментальная». Но разве не филантропия — посылать эти деньги: вот они — «сентиментальные буржуа»: шахтеры, работники совхозов, пенсионеры. Ну а альтруизм — наше это или не паше? Альтруизму, конечно, посчастливилось больше: когда-то с ним особенно вдохновенно боролись, потом критики обличать его стали реже и реже, а последние два десятилетия и вовсе не обличают. А филантропии повесили камень на шею — и в воду. Она же и с камнем выплывает, как выплыли, к счастью, сочувствие, сопереживание, сострадание, доброта, утешение.
Казалось бы, радоваться надо этим переводам. Я бы и радовался в полную силу, если бы не один, в самом начале полученный с сопроводительным текстом:
«Пожалуйста, не пишите обо мне и даже лучше не рассказывайте, боюсь: узнают в нашем городе».
Добро, которое хочет оставаться неизвестным, безымянным, — дорого вдвойне, но ведь тут желание тайны вызвано, по-видимому, страхом. Страхом перед чем? Через несколько месяцев человек, посылавший эти деньги, оказался мимоездом в Москве и объяснил: «Живу в маленьком городе, где все у всех на виду, и если бы узнали, что я послал незнакомому человеку эту сумму, начались бы пересуды о том, откуда у меня лишние деньги, и не рехнулся ли я, поэтому лучше не надо». «Неужели никто не поверил бы, что Вы, ну… от чистого сердца?» «А разве его, — усмехнулся мой собеседник невесело, — сердце, возьмешь в ладони, чтобы показать — чистое или нет?»
И опять я подумал, что самая высокая и человечная вера, вера не в действие, которое дано нам в непосредственном и неоспоримом восприятии, а в мотив действия, который невидим, скрыт. Утрата этой веры — может быть, самый тревожный симптом, потому что говорит о человеческой разобщенности.
И тут подвернулась одна полуанекдотическая, дурашливая история, которая, как и шутейное размышление о местах в автобусе в той университетской дискуссии, содержала в себе достаточно богатую, далеко не дурашливую информацию.
Старая женщина, педагог, учившая английскому языку несколько поколений студентов в солиднейшем языковом вузе, выйдя на пенсию, когда ей было уже за семьдесят, загрустила, что теперь никому не нужна, и дала объявления: «Педагог с пятидесятилетним стажем дает уроки английского языка детям и взрослым бесплатно». Совестно ей было на старости лет войти в меркантильную корпорацию репетиторов, да и в деньгах не нуждалась, помогали хорошо устроенные дети, была пенсия. Дав это объявление, она тут же сообразила, что написала в нем лишнее: не надо было упоминать о взрослых, ведь наплыв, вероятно, будет большой, сил у нее немного, лучше сосредоточиться на детях. Как показало все последующее развитие событий, объявление в самом деле содержало нечто лишнее, но как раз не то, совсем не то, о чем она думала. Старая женщина положила у телефона чистые листы бумаги и хорошо отточенные карандаши, чтобы записывать все необходимые данные, и стала ожидать «наплыва». Ей не позвонил ни один человек.
Она подумала, что объявления не попали в витрины, которые она сама выбрала, когда оформляла. Нет, они висели там, на видном месте.
Неужели никому в большом городе не нужны ее уроки, ее опыт? Телефон молчал.
Тогда она позвонила сама более молодым коллегам, которые, как было ей известно, посвятили себя репетиторству, чтобы узнать, как обстоят дела у них. Те ответили, что от желающих нет отбоя. «Почему же у меня никто не хочет учиться?» — «Не может быть, — отвечали ей, — быть не может». — «Вот я дала объявление…» Наконец, самый дотошный из собеседников заинтересовался полным текстом объявления и… заикаясь от неловкости, пояснил, что в нем есть «нечто лишнее». Не надо было писать: «бесплатно». То, что хорошо, стоит дорого. И чем дороже, тем лучше. Нарасхват идут самые дорогие репетиторы, в их силу особенно верят.
«Нет, нет, тут не то, не то, — отмахнулась досадливо старая идеалистка, — наверное, людям совестно беспокоить меня, потому что я стара, устала…»
Она не допускала самого «естественного» объяснения: в ее бескорыстие не верили.
Время от времени я получаю горьковатые, а то и горькие по-настоящему письма об этом неверии.
Вот одно из них:
«…В твое бескорыстие не верят, потому что не хотят быть обязанными тебе. Особенно это ранит в мелочах, но ведь из мелочей состоит жизнь. Недавно я оказала одному человеку, немолодой, как и я, женщине, чепуховую услугу: перепечатала ее документы, а она несет мне через час корзину ягод. Я, было, обиделась, а потом подумала: наверное, это легче для нее. Помнить, чувства иметь — дело душевно хлопотное, а тут отдал вещь — и конец».
Отдать вещь, конечно, легче, чем отдать частицу сердца или хотя бы крупинку чувства.
…Один читатель написал мне о том, что его все больше тревожит «атомизация» человеческих душ. В юридической науке существует основополагающее понятие: «презумпция невиновности», то есть, пока не установлена и не доказана судом виновность человека, то, что бы он ни совершил, общество и сами судьи не должны видеть в нем вора или убийцу.
Не устанавливается ли порой в наших повседневных, обыденных отношениях «презумпция виновности»? Не из этой ли «презумпции виновности» и рождается то чувство одиночества, на которое все чаще жалуются сегодня.
…И все же, несмотря на все это, общество полным-полно людей душевно чистых и бескорыстных. Они верят в добро и хотят его делать.
И нужно этим людям баснословно мало и баснословно много — чтобы им верили.
