Если бы в Риме были святые, первое место в их сонме несомненно занял бы Катон. Канонизация его началась стихийно. Напрасно правительство пыталось выкорчевать эту веру. Она только пышнее расцветала от гонений. И, как часто бывает со святыми, культ его начался там, где он погиб, в Утике. То был финикийский город Африки, которому дела не было до того, как будет управляться Рим. Жители его были угодливы и трусливы. И все-таки они, эти робкие финикийцы, рискуя навлечь на себя гнев диктатора, воздвигли памятник его злейшему врагу!

Едва он умер, чуть ли не все знаменитые люди Рима стали писать его жизнеописание, вернее житие. Цезарь был поражен этим стихийным потоком. Но со свойственной ему проницательностью он понял, что надо не репрессировать поклонников нового святого, а попытаться сорвать с его головы нимб. И он написал «Антикатон», двухтомное (!) сочинение против своего врага. Он собрал там все сплетни, все порочащие Катона слухи и изложил их с присущими ему краткостью, искусством и остроумием. Теперь-то слава Катона должна была смешаться с грязью! Увы! Цезарь достиг прямо противоположного результата. Даже друзья диктатора с отвращением отвернулись от этого памфлета (если можно назвать памфлетом многотомную книгу). Плутарх же называет сочинение Цезаря кощунством, таким же бессмысленным, оскорбительным и нелепым, как обвинение Геракла в трусости (Cat. min., 52). Сияние же вокруг великого мученика разгоралось все ярче. Саллюстий, верный клеврет Цезаря, поносит всех республиканцев без разбора, И вот он в конце жизни написал, что в его время люди измельчали, выродились и он не видел никого достойного Древнего Рима. Но среди этих жалких пигмеев, словно гиганты, возвышались два человека — Цезарь и Катон. Цезарь, говорит он, жаждал власти, военной славы; Катон же был велик своей безупречной жизнью, он затмевал всех нравственной красотой. «Он предпочитал быть, а не казаться благородным; поэтому чем меньше он стремился к славе, тем больше она за ним следовала» (Cat., 53–54). Веллей Патеркул, придворный историк императора Тиберия, естественно, говорит о республиканцах очень мало хорошего. Но про Катона он пишет: «Человек, совершенно подобный самой Доблести, духом приближающийся уже не к людям, а к богам… чуждый всех человеческих пороков» (Veil., II, 35). Для Сенеки же Катон уже совсем бог. Вот как он описывает его самоубийство: «Взгляни на Марка Катона, подносящего чистейшие свои руки к святой груди» (Sen. Luc., 67, 13). Он советует друзьям поставить образ Катона в свою духовную божницу, чтобы советоваться с ним в трудную минуту, сверять свои поступки с этим бессмертным идеалом (Ibid., 11, 10; 25, 6). И действительно. В самые страшные годы террора люди, идущие на смерть, находили утешение, вспоминая Катона. Эти люди умирали с его именем на устах; при обыске у них находили бюстики Катона.

Культ Катона пережил таким образом Республику. Но он пережил и самый Рим. Данте был пламенным монархистом. Цезарь для него помазанник Божий, Брута и Кассия он поместил в Ад, и не просто в Ад, но в самый нижний его круг, рядом с Иудой. Ясно, как он относился к республиканцам. Но все- таки Цезарь у него тоже в Аду, правда, в первом его круге, где пребывают древние герои, еще не знавшие Христа. За одним единственным исключением. Злейший враг Цезаря Катон высоко над ним под звездным небом. Он страж Чистилища, на вершине которого душа обретает свободу. Более того. Данте толкует одно место из Лукана. Жена в старости возвращается к Катону. «Это обозначает собой, — говорит он, — что благородная душа… возвращается к Богу. И какой смертный более, чем Катон, достоин обозначать собой Бога? Конечно, ни один» (Пир, IV, 23). А Катон был язычник, республиканец и самоубийца!

Итак, в течение более чем тринадцати веков Катона окружал ореол святости. И что самое интересное — его считали святым еще при жизни! Имя его уже тогда вошло в поговорку. Бывало, идет суд. Защитник спрашивает обвинителя, где же его свидетели. «Вот», — отвечает тот, кивая на одинокого человека на скамье. «Э, нет, — отвечает адвокат, — один свидетель — не свидетель, будь он хоть сам Катон!» Сосед рассказывает соседу какую-то совершенно невероятную историю. Тот недоверчиво усмехается, качает головой и говорит: «Я бы усомнился, если бы мне рассказал об этом даже сам Катон» (Plut. Cat. min., 19).

Но вот, пожалуй, самый поразительный факт. Причем факт, переданный очевидцем, а не писателем, жившим сто лет спустя. Цицерон однажды защищал человека, которого обвинял Катон. Катон, говорит он, опаснейший из обвинителей. Он страшен «обаянием своей личности». «Блеск и чистота его жизни» буквально ослепляют присяжных и мешают взглянуть на дело объективно. Поэтому, продолжает он, обращаясь прямо к обвинителю, необходимо, чтобы ты устранил имя «Катон», тогда мы сможем сразиться с тобой на равных в честном поединке, апеллируя не своими именами, а фактами (Миr., 58–60; 67). Это поистине изумительные слова! Только вдумайтесь — когда это написано? В 63 году. В это время Цицерон был консулом, он был в зените славы, он раскрыл заговор Катилины. А Катон? Он был мальчишкой, только выбранным в трибуны, но еще не вступившим в должность и не совершившим ровно ничего славного. И великий оратор, консул, национальный герой смиренно просит у мальчишки, чтобы тот отбросил это непобедимое оружие — свое имя! Какова же должна была быть слава Катона после этого! Но чем же он превосходил Цицерона в глазах присяжных? Только одним — Цицерон был великий человек, а Катон — святой. Вот почему за Катоном ходили толпы последователей и учеников.

Наверно, самым ярым цезарианцем в истории был не кто-нибудь из современников диктатора, а немецкий историк XIX века Моммзен. С гневом и презрением клеймит он всех республиканцев. Увы! Наш герой удостоился у него самой убийственной характеристики. Но и Моммзен останавливается перед Катоном в недоумении. Кажется, уже занесенная для удара рука застыла в воздухе. Он просто не знает, в чем упрекнуть Катона. В конце концов он говорит, что тот был Дон Кихотом^{45} . Это удивительно метко. Да, Катон был действительно Дон Кихотом, который, не имея ничего кроме плохонького копья и старой клячи, в жестокий и подлый век решил воскресить идеалы странствующего рыцарства, искоренить зло и дать победу добру.

А теперь попытаемся присмотреться к этому человеку повнимательнее.

Катон родился в 95 году. Был он правнуком знаменитого Катона Цензора. Мать его была сестрой Друза, того, который хотел дать италикам права гражданства, когда Цицерон только-только переехал в Рим. Он был круглым сиротой и вместе со своими братом и сестрами воспитывался в доме своего дяди Друза. Быть может, этот строгий человек и мог бы заменить сиротам родителей, но он был убит, когда Катону было четыре года. С тех пор дети росли у чужих людей.

Говорят, Катон был странным, грустным и задумчивым ребенком. Со взрослыми он держался напряженно, иногда бывал резок и редко им улыбался. Но товарищи очень любили его, уважали и слушались. Хотя маленький мечтатель не любил шумных игр — часто сидел он в своем детском креслице совсем один в глубокой задумчивости (Plut. Cat. min., 3). Но уже тогда он испытывал страстные, глубокие чувства. Больше всего на свете он любил старшего брата. Взрослые часто задавали ему свой любимый вопрос: Кого ты больше всего любишь? — Брата, — отвечал Катон. А потом? — Брата. И сколько ни повторяли вопрос, он упрямо твердил: Брата.

Эту любовь он сохранил и в юности. Он никуда не ходил без брата, не садился без него за стол, а когда брат пошел в армию, Катон и тут последовал за ним (Ibid). Но судьба нанесла ему страшный удар. Они должны были ненадолго расстаться. Вдруг до Катона дошло известие, что брат при смерти. Как безумный, бросился он на берег, чтобы немедленно плыть к брату. Между тем на море шумела буря, ни один корабль не хотел сниматься с якоря. И тогда к ужасу присутствующих Катон вскочил в какую- то лодчонку и, не обращая внимания на отчаянные крики друзей, уплыл. Чудом остался он в живых, добрался до берега, помчался по указанному ему адресу, вбежал в дом, ворвался в комнату и остановился на пороге. На постели лежал его брат уже мертвый. Что сделалось тогда с Катоном, очевидцам трудно было даже передать. Он бросился на колени перед кроватью, сжал в объятиях мертвое тело и, покрывая лицо и