28).

Теперь перейдем ко второму пункту. Ну а Веррес? Чего хочет он? Это тоже ни для кого не составляет тайны. Все видели его отчаянные хлопоты и все знают, на что они были направлены. Он делал все, что в его силах, чтобы вырвать дело у Цицерона и передать своему бывшему квестору, с которым его всегда связывала нежная дружба. Но ведь между ними произошла какая-то ссора, говорят, что Цецилию была нанесена обида, которую можно смыть только кровью. Что же это ложь, пустая выдумка? Нет, говорит Цицерон. Все правда. Цецилий действительно был незаслуженно обижен. Дело было так. Будучи квестором, он обобрал до нитки одну женщину, сицилианку. Об этом узнал его патрон. Что тут было! Он исполнился благородного негодования, метал громы и молнии. Казалось, это не Веррес, а какой- нибудь из древних героев. Он грозно потребовал, чтобы квестор вернул все, все до последнего асса! И тут произошло чудо — «вдруг он, как будто выпив кубок Цирцеи, из человека становится… Верресом». Смысл этого каламбура в следующем. Как помнит читатель, согласно мифу, волшебница Цирцея умела варить зелье, испив которое, человек становился свиньей. А жила она где-то на юге Италии, возможно, даже в Сицилии. Слово же «веррес» по-латыни означает «боров», «свинья»[40]. Так вот, получив деньги, преображенный Веррес и не подумал отдавать их женщине, а взял себе (55–57).

Естественно, квестор был оскорблен в своих лучших чувствах. Но он не долго дулся. Патрону вскоре удалось смягчить его праведный гнев. Он «великодушно делился с ним награбленным, для того, вероятно, чтобы умерить его жар и пыл» (33). В этом месте Цицерон бросил несколько намеков. Они были намеренно облечены в туманную непонятную для непосвященных форму, но совершенно прозрачны для обоих друзей. Они невольно должны были вздрогнуть — из слов Цицерона они поняли, что он точнейшим образом осведомлен обо всех самых тайных их махинациях в Сицилии. Это обстоятельство, продолжал Цицерон, также должно несколько мешать Цецилию во время его обвинительной речи — ему как-то неловко будет перечислять преступления патрона, в которых он сам играл не последнюю роль.

Итак, размолвка давно забыта и обоих славных мужей снова связывает самая тесная дружба. Они ходят друг к другу в гости, вместе выпивают — словом, живут душа в душу. Но как же тогда Цецилий решился пойти против столь близкого ему человека? Ведь это почти кощунство, это предательство!

— Кем же считать тебя, вероломным другом или… преварикатором? Одно из двух предположений, несомненно, верно, но какое — это я представляю всецело на твой выбор (58).

Но есть еще один пункт, третий. И он тоже немаловажен. Для того чтобы вести дело, да еще такое трудное, как дело Верреса, нужна «некоторая адвокатская опытность, некоторый дар слова».

— Я понимаю, как затруднителен и щекотлив поднимаемый мною вопрос — если всякое хвастовство противно, то противнее всего чванство своим умом и красноречием.

Поэтому, продолжал Цицерон, он ничего не будет говорить о себе — да это и бесполезно. Действительно, если нет у него красноречия, если сограждане не считают его хорошим адвокатом, довольно бессмысленно кричать о своих талантах — вряд ли это на кого-нибудь подействует.

— Нет, я хочу говорить с тобой, Цецилий, по-дружески, без всякого отношения к нынешнему нашему спору и соперничеству; прошу тебя… соберись с мыслями, спроси себя, что ты и что можешь ты сделать?.. Когда и где испытал ты свои способности?.. Думал ли ты, как трудно вести уголовный процесс, нарисовать картину всей жизни другого, — и сделать это так, чтобы она… представилась перед глазами всех?.. Выслушай, благо тебе впервые представляется случай познакомиться с этим, как много качеств нужно иметь обвинителю; если… ты найдешь в себе хоть одно, я охотно и беспрекословно уступлю тебе то, чего ты добиваешься… Надеешься ли ты… справиться с этим обширным, серьезным, сложным процессом своим голосом, памятью, умом и талантами?.. Надеешься ли… представить его наглость, низость и жестокость такими же ужасными и невыносимыми для своих слушателей, какими были они для его жертв?.. Нужно сказать обо всем, все осветить, все объяснить… Тебе надо позаботиться о том, чтобы тебя не просто слушали, но слушали с охотой и интересом. Если бы даже природа дала тебе для этого большой талант, если бы ты с детских лет любил благородные занятия и достиг в них некоторого совершенства, если бы ты научился по-гречески в Афинах, а не в Сицилии, по-латыни — в Риме, а не в Лилибее — все-таки было бы великой задачей справиться с таким огромным, возбуждающим такой живой интерес делом… Может быть, ты спросишь меня: «Ну а в тебе есть все эти качества?» К сожалению, нет; но все же, сгорая желанием приобрести их, я работал с самого детства, не жалея сил. Если я не мог достичь этого вследствие обширности и трудности задачи, хотя и посвятил ей всю жизнь, — как же далек должен быть от этого ты, если ты не только никогда не думал об этом ранее, но не можешь даже подозревать, в чем состоит и как велика твоя задача? (27; 35–40).

Неужели Цецилий серьезно воображает, что, заучив несколько фраз из прописей, можно сокрушить такого противника, как Веррес? Замечательно, что тут в речи Цицерона слышится вовсе не хвастовство и даже не благородная гордость. Нет, здесь другое. Это возмущение великого виртуоза, увидевшего профана, который, выучив с грехом пополам ноты, взялся играть перед публикой труднейший концерт

Баха. Или великого врача, который видит недоучившегося студента, собирающегося сделать сложную операцию на том основании, что он зазубрил на латыни название нескольких позвонков.

Нет, Цецилию не обвинить Верреса, даже если бы он вдруг этого захотел. Ему не удалось бы этого, даже если бы ему никто не возражал. Но ведь ему станут возражать. Его противником будет сам Гортензий.

— Я заранее воображаю, как вволю насмеется он над тобой, Цецилий! Трудно представить, сколько мучений придется вынести, в каких потемках бродить тебе, столь хорошему человеку!

Когда Гортензий поднимется с места, такой импозантный и эффектный, и станет делать картинные жесты, он одним своим видом разрушит все те жалкие доводы, которые с таким трудом соорудит обвинитель. В конце концов Гортензий так его закружит, так запутает, что бедняга совсем потеряет голову и будет лить слезы, думая, что оклеветал невинного. Впрочем, уже сейчас зрители могут судить о том, что будет.

— Если ты сумеешь сегодня возразить на мою речь, если ты отступишь хоть на одно слово от той тетрадки, компиляции чужих речей, которую дал тебе какой-то школьный учитель, — то я объявляю тебя способным не ударить лицом в грязь и на том суде (45–47).

Есть еще одно обстоятельство. Цецилий в будущем суде ничем не рискует. О нем «никто никогда не имел определенного мнения». И если он с треском провалится, его репутация ничуть не пострадает. Иное дело Цицерон. На карту поставлены его слава и доброе имя, «которое я приобрел ценою долгих трудов, сильного напряжения, многих бессонных ночей» (71–72). Для него этот поединок вопрос чести. И тут, повернувшись к Гортензию, он по всем правилам бросил к его ногам перчатку.

— Я охотно воздаю хвалу его таланту, но не боюсь его; он мне нравится, но не сумеет очаровать меня настолько, чтобы я дал ему провести себя. Ему не удастся сбить меня с позиций своей ловкостью, он не перехитрит меня, не испугает, не смутит своим ораторским талантом; я знаю все способы нападения, которыми он располагает, все приемы, которыми он пользуется в своих речах (44).

Мы видим, что сошлись два опытных бойца. Готовясь к смертельному поединку, они сняли шляпы и отвешивают друг другу низкий поклон, так что плюмаж коснулся земли.

После этого он снова оборотился к Цецилию.

— Что можно сказать в ответ? Я не спрашиваю, что можешь ответить ты: я вижу, отвечать будешь не ты, а та книжка, которую держит в руках вот этот твой вдохновитель (Веррес. — Т. Б.); а он, если только захочет дать тебе умный совет, посоветует тебе убраться отсюда и не отвечать мне ни слова (52).

Цицерон уже чувствовал, что полностью владеет сердцами слушателей. Он ощущал те незримые нити, которые тянулись к нему от зрителей. Они были заворожены, как птички пением птицелова. И тогда он обратился к присяжным, о которых говорили, что они подкуплены Верресом. И обратился не как униженный проситель, а как власть имущий.

— А теперь, судьи, ваше дело решать, которого из нас вы считаете более способным вынести на своих плечах это дело. Но знайте одно: если вы предпочтете мне Квинта Цецилия, то я не сочту это поражением для своей честности, а вам придется беспокоиться при мысли о римском народе, который из