влиятельный любовник не ускользнул из ее рук, Сервилия свела его со своей молоденькой дочерью Юнией Терцией
В 45 году Брут стал домогаться претуры на следующий год. Соперником его был Кассий, его друг и родич (он был женат на сестре Брута). Они были примерно одних лет, но Кассий был воин и «опирался на свои блестящие и отчаянные подвиги», Брут же пока не совершил ничего великого, говорит Плутарх, и славен был только своими добродетелями. Решать теперь следовало не народу, а диктатору. Выслушав доклад об обоих кандидатах, Цезарь сказал:
— Доводы Кассия справедливее, но предпочтение следует отдать Бруту
И Брут стал городским претором.
Когда Цезарь вернулся из Испании после победы над сыновьями Помпея, Брут поспешно бросился ему навстречу. Многих даже шокировала такая угодливая поспешность. Словом, он сделался настоящим придворным. Говорят даже, что Цезарь намекал, что оставит ему престол. И вот тут-то жизнь Брута перевернуло новое могучее влияние. Он близко сошелся с Цицероном.
Как случилось, что Цицерон вдруг сблизился с Брутом после столь холодного расставания? Причина заключается, конечно, в его страшном одиночестве. Все, кого он любил, ушли один за другим. У него оставался, правда, сын. Отец, разумеется, любил его, ни в чем ему не отказывал, но у них было мало общего. Цицерон Младший был добродушный малый, но настоящий шалопай. К наукам он был совершенно равнодушен, учился в Афинах из-под палки, кутил и повесничал. Когда Цицерон был в черном отчаянии после смерти Туллии, ему даже в голову не пришло вызвать к себе сына, чтобы тот стал его утешителем.
После Фарсала Брут и Цицерон были в совершенно разном положении. Брут был любимцем диктатора, перед которым открывалось самое блестящее будущее. Цицерон же — опальный изгнанник, влачивший жалкую жизнь в Брундизиуме и ежедневно выслушивающий грубые угрозы пьяного Антония. И вот тут-то, в Брундизиуме, Цицерон неожиданно получил письмо от Брута. Он писал, рассказывал впоследствии оратор, что «мне нужно укрепиться духом, ибо я уже совершил дела, которые будут говорить обо мне, даже если я буду молчать, и будут жить, когда я умру; и они будут свидетельством моих забот о Республике, если все будет хорошо и она устоит, если же нет — перед лицом ее гибели»
А «ласковые» письма следовали одно за другим. Когда же оратор приехал в Рим, Брут поспешил его навестить. Это был словно другой человек: от прежнего холодного напыщенного святоши не осталось и следа. То был мягкий, внимательный, чуткий друг. Он явился как ангел-утешитель и окружил оратора заботами, словно был его сыном. Цицерону начало казаться, что происшествие в Киликии было дурным сном. Брут навещал его чуть не каждый день, отвлекал от скорбных дум, наводил разговор на интересный для него предмет, расспрашивал о красноречии. Этим он ясно доказал, что наделен добрым и отзывчивым сердцем. Эти свидания буквально воскрешали Цицерона. Вот описания одного из них. «Однажды, когда я на досуге прогуливался под портиком у себя дома, меня навестили по обыкновению вместе Марк Брут и Тит Помпоний (то есть Аттик. —
— Мы пришли к тебе с твердым намерением, — заметил Аттик, — не говорить ни слова о политике, чтобы как-нибудь не огорчить тебя, а лучше послушаем тебя самого»
И они заводят с ним разговор об ораторском искусстве Рима. Впечатление такое, что они ходят за тяжелобольным. А Цицерон тогда еще не потерял Туллию! Когда же она умерла, Брут стал ему еще нужнее.
Думаю, не нужно много слов, чтобы объяснить, почему одинокий осиротелый старик, каким стал теперь Цицерон, так привязался к молодому ласковому другу. Гораздо любопытнее, почему Брут сделал первый шаг к человеку, который так обидел его в Киликии. Я думаю, они могли ближе узнать друг друга в лагере Помпея. Кассий, например, сошелся тогда с Цицероном по-приятельски. Кассий этот был эпикуреец и большой весельчак. Сидя у костра, они обсуждали учение Эпикура, причем Цицерон весело над ним подтрунивал, а Кассий не менее весело, но с большим азартом его защищал. Так что между ними установилась какая-то шуточная война. Может быть, именно тогда Брута и потянуло к Цицерону. Расставшись с ним, Брут почувствовал тоску, всерьез начал о нем волноваться, отыскал его и написал письмо. Так началась эта дружба.
Брут был совершенно околдован этим волшебником. Когда он слушал Цицерона или читал его диалоги — а почти все они были обращены к нему, — перед ним открывался новый мир. Мир этот был так прекрасен и ярок, что разом померкли все его прежние кумиры. Незадолго до смерти он признался Аттику, что мысли Цицерона о свободе, достоинстве, смерти, изгнании и бедности глубоко врезались ему в душу. И если он разочаруется в Цицероне, то разочаруется и в философии
Когда Цезарь во всем блеске и величии вернулся в Рим после победы в Испании, Брут затосковал. Он вдруг почувствовал, что не может возвратиться к прежней жизни. Раньше он гордился своим положением любимца Цезаря. Люди ему завидовали. А Цицерон жалел его, сокрушался о нем, считал, что жизнь его сломана:
— Мне больно глядеть на тебя, Брут; в юности ты напоминал триумфатора, который движется на колеснице среди всеобщих восторгов, и вдруг на ходу разбился о злосчастную судьбу нашей Республики… Двойная печаль грызет нас: ведь ты лишен Республики, а Республика лишена тебя
Теперь и сам Брут глядел на свою жизнь другими глазами и стал считать себя несчастным человеком. В сочинении «О добродетели» он признавался Цицерону, что ему сейчас кажется, что он живет в мрачном изгнании
Наконец мучительная борьба в душе Брута была окончена. Победил Цицерон. Антоний впоследствии прямо обвинял оратора в убийстве Цезаря. Он утверждал, что диктатор умерщвлен по наущению Цицерона, что Цицерон совратил с пути истинного и Брута, и всех офицеров Цезаря, прежде, до знакомства с ним, столь преданных диктатору. В то время, когда он это говорил, быть среди тираноубийц считалось весьма почетно. Десятки людей наперебой уверяли, что тайно участвовали в заговоре или тайно вдохновляли его. Так что для Цицерона это обвинение было даже лестным. Но он решительно его отверг. Он сказал, что и не подозревал о заговоре. И потом. Среди заговорщиков были первые любимцы, довереннейшие люди диктатора. Я бы не осмелился даже заговорить с ними об этом, пишет он. И это, конечно, правда. Но и Антоний по-своему прав. Цицерон, сам того не зная, был душой заговора, его вдохновителем. И это подтвердил сам Брут. После убийства он вышел с окровавленным кинжалом, высоко поднял его и произнес одно слово, которое должно было объяснить все:
— Цицерон!
И когда Кассий предложил другу участвовать в заговоре, он нашел уже готового тираноубийцу.
Брута вовлек в заговор Кассий, его близкий друг и родич. Он был полной противоположностью Бруту