природе этой «дружбы». По Риму ходили даже слухи, что Цицерон собирается вступить в законный брак со своим «другом», а некоторые прибавляли, что и с Публилией он развелся из-за этой новой любви (Dio., 46, 18).

Как бы ни обстояло дело, я чувствую глубокую благодарность к этой женщине, которая хоть немного скрасила печальный закат Цицерона. В то время появился у него еще один утешитель. Молодой человек. Его друг и поклонник. Звали его Марк Юний Брут.

Мало найдется в истории столь знаменитых людей, как Брут. Его имя вошло в поговорку. Причем для одних оно стало символом свободы, борьбы с деспотизмом; для других — синонимом чудовищного предательства. Для Альфиери Брут какой-то полубог. А Данте помещает его в Ад, и не просто в Ад, но в самый нижний круг его, рядом с Иудой, предавшим Христа. Историки Нового времени почти столь же пристрастны, как поэты. Одни утверждают, что он был бескорыстен, принципиален, тверд, великодушен. Другие говорят, что он алчен, переменчив, слабоволен, бесчестен. Можно сказать, что столь противоположные отзывы более чем естественны. Фанатичным поклонникам Цезаря он должен казаться чудовищем, не менее фанатичным поклонникам свободы — героем. Но все гораздо сложнее. Внимательно присматриваясь к Бруту, мы с изумлением замечаем, что все эти противоположные свойства есть в его душе. Он очень умен — и он совершает непростительные глупости. Он честен — и он творит самые гнусные дела. Он горд и упрям — и он всегда находится под чьим-то влиянием. Он властен — и он удивительно нерешителен. Как примирить эти противоречия?

Существуют подлинные письма Брута. Казалось бы, можно ликовать. Наконец-то мы услышим голос Брута. Наконец этот неясный образ оденется плотью! Увы! Эти послания так холодны и риторичны, что больше походят не на письма живого человека, а на прописи для прилежных учеников. Некоторые ученые даже сочли письма Брута античными школьными сочинениями по риторике, в которых ученики по заданию учителя писали от имени великого человека древности^{70}. Но, видимо, это не так. Сейчас признано, что это действительно письма Брута. Значит, опять все наши попытки заглянуть в душу этого человека кончаются неудачей. Словно отполированное зеркало, между нами встает холодная риторика. В этой книге я не буду даже пытаться разрешить загадку этого человека. Я просто сообщу о нем некоторые факты, непосредственно связанные с жизнью моего героя.

Брут происходил из неблагополучной семьи^{71}. Отец погиб во время гражданской войны, когда сын был совсем ребенком. Мать Сервилия имела дурную славу. Она была женщиной развратной — весь Рим был полон рассказами о ее скандальных похождениях. В то же время это была чрезвычайно практичная особа, занимавшаяся всякого рода денежными спекуляциями. В молодости она была любовницей Цезаря. С тех пор она присосалась к нему как пиявка и всю жизнь тянула из него деньги. Ясно, что у такой женщины, с головой погруженной в амурные похождения и коммерческие аферы, не хватало времени заниматься сыном. Она подбросила его Катону, своему младшему брату. Так Брут попал в дом своего дяди. Катон поразил его. Судя по тому, с каким благоговейным, почти набожным чувством Цицерон произносит при нем имя Катона, дядя казался Бруту каким-то полубогом. Он сделался его героем, идеалом, мальчик мечтал стать таким, как Катон. «Никому из римлян Брут не подражал с таким рвением, как этому человеку», — говорит его биограф Плутарх (Brut., 2). А автор «Жизни прославленных мужей», своего рода краткого энциклопедического словаря Античности, пишет: «Марк Брут, подражатель (imitator) своего дяди Катона» (De vir. illustr., 82, 1). Эти два человека — мать и дядя — определили его молодость.

Прежде всего Катон заронил в душу Брута восторженную любовь к эллинским искусствам. Брут ни на минуту не расставался с дядиным любимцем Платоном. Подобно многим молодым римлянам, он отправился учиться в Афины. У него были прекрасная память, ясная голова, и он легко все схватывал. Наставники им восхищались и сулили ему блестящее будущее. Брут стал писать. Писал он и стихи, и прозаические сочинения. И все у него получалось хорошо, хотя он не стал ни поэтом, как Катулл, ни писателем, как Цицерон. Однако более всего Брут мечтал, конечно, об ораторской славе. Но в отличие от многих своих сверстников, он не хотел учиться у Цицерона. Ему даже вовсе не нравились его речи. Его страстное напряжение, желание вызвать слезы у слушателей претили Бруту. Он говорил, что речи Цицерона недостаточно мужественны. Он решил подражать благородной простоте и лаконизму Демосфена и отвергал новомодные украшения и фигуры красноречия. Но у Демосфена, говорит Цицерон, был жар. Жара у Брута не было. Он, по словам Тацита, часто бывал вял. Цицерону его речи казались холодными. Он пишет о Бруте и подобных ему учениках Демосфена (в Риме их называли аттиками). «Когда предстояло выступать Демосфену, то вся Греция стекалась послушать его! А когда говорят наши аттики, то от них разбегаются не только посторонние слушатели (что уже печально), но собственные друзья- помощники» (Тас. Dial., 16; 21; Cic. Brut., 289). После убийства Цезаря Брут прислал Цицерону свою программную речь и просил, не стесняясь, править. Делать этого я не стал, говорит Цицерон, я знаю, как самолюбивы молодые ораторы. Впрочем, продолжает он, речь Брута и впрямь очень хороша — умна, изящна, но «если бы сочинял ее я, то вложил бы больше жара… Если ты припомнишь молнии Демосфена, то поймешь, что можно говорить с необыкновенной силой, хотя вполне по-аттически» (Att., XV, Ia, 2).

Брут совсем не походил на беспутных молодых друзей Цицерона, вроде Целия и Куриона. То был вдумчивый, строгий юноша, серьезный, важный и степенный. На челе его написана была непреклонная добродетель, так что многих даже охватывал невольный трепет в его присутствии. Подчас он бывал резковат. Он любил говорить людям в глаза горькую неприкрытую правду. Вскоре его добродетели стали предметом всеобщего восхищенного внимания. Начали говорить, что это второй Катон. А между тем трудно найти более непохожих людей. Катон — чудак, колючий, стремительный, неуравновешенный, пылкий, весь словно из легкого пламени. Брут — разумный, упорядоченный, размеренный, весь на земле. Катон мог прийти на выборы полуголым с мячом в руке, мог явиться на Форум пьяным, мог один ринуться навстречу целой армии. Невозможно себе представить Брута, совершающего подобные безумства. В сердце Катона был сноп огня, сердце Брута было холодным и уравновешенным. Это очень ярко видно в их ораторских выступлениях. Катон говорил так, что заставлял вопить камни. Он умел держать людей в напряжении по шесть часов, из уст его выходило пламя. А Брут и на трибуне был холоден и риторичен.

Герой наш познакомился с Брутом, когда управлял Киликией. Знакомство это вышло странным, весьма странным.

Читатель помнит, быть может, что Цицерон обнаружил, что его предшественник Аппий Клавдий был бесстыдный вор и вымогатель, который разорил и истерзал несчастную провинцию. Цицерон стал как мог залечивать ее кровоточащие раны. В это время он получил письмо от Аттика. Тот усердно рекомендовал ему Брута, благородного и честного молодого человека. Ему нужно было помочь в каком-то финансовом деле. Цицерон, конечно, тут же обещал помочь этому достойному юноше. «Брут, — говорит он, — дал мне целую записную книжечку поручений» (Att., VI, 1, 3). Но когда оратор вник в дело, изумлению его не было конца. Был некий Скапций, делец и живодер, наводивший ужас на всю Малую Азию. Он ссудил деньги общине саламинцев на Кипре под совершенно чудовищные проценты, запрещенные законом. Несчастный город не смог выплатить денег. Но Скапций не потерялся. Он взял у Аппия отряд конницы, доблестно ворвался в город и осадил здание совета. Осада продолжалась так долго, что несколько человек умерло с голоду. Тут приехал Цицерон, снял осаду и освободил узников. И вдруг он узнал, что Скапций — всего лишь подставное лицо, за которым скрывается сам Брут. Оказывается, этот достойный юноша ссудил деньги царю Армении и общине саламинцев на Кипре. Но дело было такое грязное, что ему пришлось выступить под маской Скапция. И теперь Брут хотел получить назад свои деньги.

«Я ужаснулся», — пишет Цицерон (Att., V 21). Особенно поразило его, что такими грязными делами занимается племянник Катона. Несмотря на всю свою уступчивость, Цицерон наотрез отказался помочь Бруту. «Пусть сердится на меня кто хочет, мне все равно. Как говорится, справедливость и правда на моей стороне» (Att., VI, 1, 8). Когда же Брут и Атгик продолжали настаивать, говоря, что Брут теряет деньги, он сухо отвечал: «Если Брут не одобряет моего поведения, не знаю, за что его можно любить. Его дядя, конечно, меня поймет» (Att., V., 21, 13).

История эта приводила в недоумение многих ученых. Поведение Цицерона совершенно ясно и