напишет или скажет лично Константин Петрович, который скоро едет в Финляндию, а я скажу о литературе.
Мое отношение к Блоку — отрицательно, как ты знаешь. Сей юноша, переделывающий на русский лад дурную половину Поля Верлена, за последнее время прямо-таки возмущает меня своей холодной манерностью, его маленький талант положительно иссякает под бременем философских потуг, обессиливающих этого самонадеянного и слишком жадного к славе мальчика с душою без штанов и без сердца.
Нет, ты его оставь в покое года на три, может быть, он подрастет за это время и научится говорить искренно о простых вещах — о том, что сейчас кажется ему изумительно премудрым и что уже сказано во Франции сильнее и красивее, чем это может сделать он.
Старый кокет Сологуб, влюбленный в смерть, как лакеи влюбляются в барынь своих, и заигрывающий с нею всегда с тревожным ожиданием получить щелчок по черепу; склонный к садизму Сологуб — фигура лишняя в сборниках „Знания“. Будь добр, не беспокой его ветхие дни и будь уверен, что он еще раз не напишет „Мелкого беса“, — единственную вещь, написанную им как литератором — с любовью и, по-своему, красиво.
<…> Сборники „Знания“ — сборники литературы демократической и для демократии — только с ней и ее силою человек будет освобожден. Истинный, достойный человека индивидуализм, единственно способный освободить личность от зависимости и плена общества, государства, будет достигнут лишь через социализм, то есть через демократию. Ей-то и должны мы служить, вооружая ее нашей дерзостью думать обо всем без страха, говорить без боязни.
Указанные тобою Сологуб и Блок — боятся своего воображения, стоят на коленях перед своим страхом — куда уж им человека освобождать!»
Письмо это било не только и не столько по Блоку, к которому Горький впоследствии сильно изменит свое отношение. Косвенно, а скорее даже и прямо, это письмо било по самому Андрееву.
То, что Андреев не был социалистом, а больше склонялся к анархистам, это было еще полбеды. Хуже было то, что Горький бил по самому больному месту Андреева — его страху перед жизнью, болезненной влюбленности в смерть. Таким образом Горький как бы говорил: где уж тебе, Лeoнидушка, «освобождать человека», если ты сам находишься в патологическом плену у смерти?
Горький фактически поставил Андреева в ложное, двусмысленное положение. На Капри он дал Андрееву carte blanche на ведение знаньевских сборников, на основании этого Андреев вступил в переговоры с людьми, которые, как он считал, украсят сборники своим присутствием, пообещал огромные гонорары. И после всего этого Горький словно окатил Андреева холодным душем, напомнив ему и о пределах его финансовых возможностей, и о том, что единственным идеологическим диктатором в «Знании» остается он, Горький. Надежда Леонида Андреева перестроить «Знание» на подлинно «товарищеских» началах рухнула.
Андреев с плохо скрываемой обидой ответил Горькому длинным письмом, в котором решительно отказывался от редактуры сборников «Знания», предоставив это К. П. Пятницкому. Письмо было написано в исключительно вежливых, даже как бы извиняющихся тонах: «Милый мой Алексеюшка! Самое плохое в этой истории то, что ты — боюсь — рассердишься на меня. И это было бы очень тяжело. Отношусь я к тебе с великой любовью, с великой дружбой; понимаю тебя как очень немногие…» и т. п.
Но этот несколько даже заискивающий тон не должен сбивать с толку. Андреев обиделся на Горького, и отчасти результатом этого было то, что из «Знания» он ушел в «Шиповник» — редактировать его альманахи. Кстати, и платить в «Шиповнике» стали больше, чем в «Знании». Одновременно из «Знания» редактировать сборники «Земля» «Московского книгоиздательства» ушел Иван Бунин. За ними потянулись Чириков, Куприн, Вересаев, Серафимович, Айзман, Юшкевич и другие. Остались Телешов и Гусев-Оренбургский, но на этих именах, даже при поддержке горьковского имени сборников было не сделать.
Горький скоро понял это. В одном из писем он заметил: «Видя, что Андреевы, Бунины и прочие осетры уплыли из вкусных вод „Знания“, Тимковские, Брусянины, Измайловы и другие пескари осыпают меня своим творчеством. Как много я читаю рукописей и какие все р-р-революционные, если бы вы знали!»
Тем не менее Горький не только не пошел на компромисс, но даже отказался напечатать в «Знании» произведения Андреева «Тьма», «Царь-Голод» и «Жизнь Человека».
А ведь было время, когда Андреев колебался и еще верил в союз с Горьким, — союз, который был нужен обоим и с душевной, и даже с практической точки зрения, ибо они все еще оставались самыми знаменитыми писателями России (если не считать Льва Толстого, который в это время фактически отошел от писательства).
Позже Андреев с горечью напишет Горькому, что «Знание» тогда ничего не сделало для возобновления с ним отношений. Больше того: когда в конце 1908 года он опять принес в «Знание» пьесу «Любовь студента» и Пятницкий телеграфировал о том Горькому на Капри, Горький отказал в резкой форме. Все же Пятницкий был вынужден поместить пьесу в сборнике ввиду нехватки материала. Но это было сделано вопреки воле Горького.
Прощальные слова Андреева в момент его последнего посещения «Знания» были исполнены горечи: «Чувствую, что Алексей Максимович злобствует на меня, незаслуженно обвиняет меня. Как я верю в то, что сойдись я теперь с ним, вместе с ним появись и мои вещи в сборниках, — всем конкурирующим альманахам конец».
Одной из важнейших причин разрыва Горького с Андреевым был рассказ «Тьма», опубликованный в конце 1907 года в альманахе «Шиповник».
Трудно передать чувство возмущения, которое вызвал этот рассказ у демократической интеллигенции! В адрес автора «Тьмы» посыпались чудовищные обвинения, отражающие накаленный дух идейной борьбы тех лет.
«…Скажу с полной откровенностью, — писал Амфитеатров, — что ни один из памфлетических беллетристов, состоящих на добровольческой или платной службе реакции, не рискнул бы изобразить революционера в таком противном и лживом освещении, как осенило написать Леонида Андреева…»
В статье А. Луначарского, так и озаглавленной — «Тьма», Андреев был назван «гробокопателем» и «мещанином». «В „Тьме“ трепещет злая сатира на революционера», — заявил Луначарский.
В. Воровский в статье «В ночь после битвы» живописал картину разгрома русской революции и победы реакции: «На поле битвы остаются только трупы и раненые, — и вот среди них начинают появляться темные фигуры мародеров, шарящие по карманам, снимающие кольца с рук, образки с груди».
«Мародерами» представлялись критику Федор Сологуб, автор романа «Навьи чары», напечатанного в той же злополучной книжке «Шиповника», и Леонид Андреев с его «Тьмой».
Однако не только революционеры осудили рассказ. В предательстве революции Андреева упрекнул Мережковский. В статье с выразительным названием «В обезьяньих лапах», что означало «в объятиях реакции», он писал: «Если бы Андреев был последователен и правдив до конца, он отрекся бы от революции и предался бы реакции».
В парижском журнале Зинаида Гиппиус на весь мир объявила об «упадке» Леонида Андреева, талант которого она посчитала «грубым», «прямолинейным» и «несознательным».
Позиция альманахов «Шиповника», оказавшихся между «реалистами» и «декадентами», была очень шаткой. Журнал «Весы» посвятил им уничтожающую статью Эллиса (Л. Кобылинского) «Наши эпигоны», в которой Андреев вместе с Куприным и Зайцевым попал в разряд «самых безвкусных и беспомощных по методу эпигонов».
В том же журнале выступил Андрей Белый, расценив уход «эпигонов» из стана «реалистов» как предательство. Он писал: «…жадные шакалы и гиены, терзающие трупы павших воинов… Воистину — обозная сволочь эти эпигоны символизма, не родившиеся в недрах движения, а присоединившиеся извне в тот момент, когда терять им решительно нечего».
Выражение «обозная сволочь», как символ литературной беспринципности, прочно вошло в литературный обиход и прозвучало, в частности, в статье М. Горького «О современности» (1912).
