а другим, как Андрею Платонову, была искалечена вся жизнь. Понять логику этих казней и «немилостей» (даже если пытаться встать на точку зрения тирана) в некоторых случаях невозможно. Почему уничтожили Даниила Хармса и не трогали Бориса Пастернака? Зачем старательно истребляли лучших крестьянских писателей, Клюева, Орешина, Клычкова, Васильева? Почему от очерка «Впрок» Андрея Платонова Сталин пришел в такое неописуемое бешенство, что Платонов на всю жизнь был вычеркнут из списка советских писателей, хотя сам этого как раз не хотел? С другой стороны, почему не был запрещен «Тихий Дон»?
Известно одно. Сталин придавал литературе огромное значение и вел с крупными писателями свою, достаточно сложную, «игру». Конечно, это не была интрига того накала страстей, которая происходила у Сталина с «оппозицией». Но это были тоже весьма напряженные и по-своему даже увлекательные отношения (только не для тех, кого в конце казнили) между литературой и Сталиным.
Горький решил ввязаться в это, рассчитывая на свой мировой авторитет и понимая, что Сталин нуждается в нем.
В короткий период правления Ленина ничего подобного быть не могло. Ленин интересовался не литературой, а «партийной литературой». Наконец, ему было просто не до литературы. В стране шла Гражданская война, царил социальный хаос, власть коммунистов находилась под постоянной угрозой. В конце 1920-х многое изменилось, по крайней мере в столицах. Жизнь в СССР — ее фасадная часть — налаживалась. О страшном голоде на Украине 1929 года, унесшем миллионы жизней и сделавшем миллионы детей беспризорными, то есть малолетними проститутками и преступниками, советские газеты, разумеется, ничего не писали. О свержении коммунистической власти не могло быть и речи. У власти появилась возможность обращать внимание на то, что всегда больше всего интересовало Горького: искусство, литература, наука, социальная педагогика. К литературе со стороны советской власти проявлялся повышенный интерес. Молодые советские писатели — Федин, Каверин, Вс. Иванов, Зощенко и другие — могли массовыми тиражами печататься в журналах, издавать книги, могли жить на гонорары, как это было до революции.
Над всеми ними, разумеется, висел дамоклов меч коммунистической идеологии. Но, во-первых, многие из них действительно разделяли эту идеологию, а во-вторых, законы художественного творчества таковы, что они способны преодолевать идеологию изнутри ее самой. И в этом тоже была «игра», опасная, но и увлекательная.
Советских писателей, пусть и не без волокиты, стали выпускать за границу. Почти каждый из них считал святым долгом посетить соррентинского отшельника, выразить свое почтение и привезти с родины «общий поклон». Напомнить, что его ждут, ему всегда рады, и вообще его место там, а не здесь. Кстати, эти писательские командировки с непременным заездом к Горькому в Сорренто тоже были частью политики Сталина, направленной на его возвращение в СССР. Горькому давали понять: смотрите, как свободно разгуливает по Европе Всеволод Иванов, бывший сибирский типографский наборщик, а ныне знаменитый советский писатель. Разве это не свобода, Алексей Максимович? Не торжество народной культуры, о которой вы, Алексей Максимович, мечтали?
Список советских писателей, которые посетили Горького в Сорренто, действительно впечатляет: А. Толстой, О. Форш, Л. Леонов, Вс. Иванов, С. Маршак, Ф. Гладков, A. Афиногенов, Л. Никулин, И. Бабель, В. Лидин, В. Кин, B. Катаев, А. Веселый, Н. Асеев, П. Коган, А. Жаров, А. Безыменский, И. Уткин и другие. Только Шолохову не удалось до него добраться. Но кто был в этом виноват? Сталин? Отнюдь. После письма Горького Сталину с просьбой ускорить выдачу Шолохову загранпаспорта паспорт был незамедлительно выдан. А вот итальянские власти застопорили выдачу визы.
Из всех писателей, посетивших Горького в Сорренто, почти никто реально не стал его последователем, то есть не учился у него
Это был весомый аргумент в пользу возвращения в СССР. Ничуть не менее весомый, чем финансовые проблемы.
И все же Горький колебался.
Деятель по натуре, он не мог долго заниматься чистым творчеством. Начатый в Сорренто «Клим Самгин» грозил стать безразмерным. К тому же он всегда любил сочетать творчество и деятельность. Так что не только сына Максима с женой, но и Горького тянуло в СССР. Однако он понимал, что цена его возвращения слишком высока.
Кто первый пригласил Горького вернуться? Как ни странно, это был Григорий Зиновьев, человек, который стал одной из главных причин отъезда Горького из России. Уже в июле 1923 года Зиновьев, как ни в чем не бывало, пишет Горькому в Берлин:
«Пишу под впечатлением сегодняшнего разговора с приехавшим из Берлина Рыковым. Еще раньше Зорин[45] мне говорил, что Вы считаете, что после заболевания В. И-ча (Ленина. — П. Б.) у Вас нет больше друзей среди нас. Это совсем, совсем не так, Алексей Максимович. < …>
Весть о Вашем нездоровье тревожила каждого из нас чрезвычайно. Не довольно ли Вам сидеть в сырых местах под Берлином? Если нельзя в Италию… — тогда лучше всего в Крым или на Кавказ. А подлечившись — в Питер. Вы не узнаете Петрограда. Вы убедитесь, что не зря терпели питерцы в тяжелые годы. Я знаю, что Вы любите Петроград и будете рады увидеть улучшения.
Если Вы будете в принципе за это предложение, то Стомоняков (или Н. Н. Крестинский[46]) всё устроят.
Дела хороши. Подъем — вне сомнения. Только с Ильичом беда».
К письму Зиновьева сделана приписка рукой Бухарина: «Дорогой Алексей Максимович! Пользуюсь случаем (сидим вместе с Григорием на заседании), чтобы сделать Вам приписку. Я Вам уже давно посылал письмо, но ответа не получил. С тех пор у нас основная линия на улучшение проступила до того ясно, что Вы бы „взвились“ и взяли самые оптимистические ноты. Только вот огромное несчастье с Ильичом. Но всё стоит на прочных рельсах, уверяю Вас, на гораздо более прочных, чем в гнилой Центральной Европе. Центр жизни (а не хныканья) у нас. Сами увидите! Насколько было бы лучше, если бы Вы не торчали среди говенников, а приезжали бы к нам. Жить здесь в тысячу раз радостнее и веселее! Крепко обнимаю, Бухарин».
«Жить стало лучше, жить стало веселее!» Не один Сталин разделял это убеждение, да и высказано оно было им гораздо позже, в 1930-е годы.
Итак, два члена ЦК приглашают Горького в Россию. Это через год после его гневного письма Рыкову и Анатолю Франсу по поводу суда над эсерами, которое Ленин назвал «поганым». Бухарин делает приписку «на заседании». На заседании чего? Политбюро? В любом случае сделать столь ответственное приглашение они не могли без коллективного решения партийной верхушки, в которой, начиная с болезни Ленина, все больше и больше укреплялся Сталин, сосредоточивая в своих руках неограниченную власть. Даже телеграммы о смерти Ленина «губкомам, обкомам, национальным ЦК» были отправлены за «скромной» подписью «Секретарь ЦК И. Сталин».
Вот факт, опрокидывающий прежние классические представления об отношениях Горького с Лениным и Сталиным. Горький в разговоре с А. И. Рыковым в Берлине жалуется, что, кроме Ленина, «друзей» в верхушке партии у него не осталось. А между тем его приглашают вернуться обратно в Россию именно тогда, когда Ильич стал настолько болен, что почти отошел от дел, и власть переходит в руки к Сталину. Кто же был истинным «другом» Горького?
Ситуация была слишком запутанной. Встреча Рыкова с Горьким в Берлине и некая откровенная беседа между ними вне досягаемости «уха» ГПУ — это один факт. Приглашение Горького его врагом Зиновьевым и Бухариным — другой. Верить в искренность письма Зиновьева можно с большой натяжкой, памятуя о их ссоре в 1921 году, а также о том, как до этого Горький жаловался на Зиновьева Ленину, и тот
