реформатора ее горячо поддерживала, ибо она свято верила в то, что сохранение важнейших начал политики ее отца есть гарантия могущества России и одновременно незыблемости ее личной власти над страной. В конечном счете именно в этом и заключалась причина столь прочного положения Бестужева- Рюмина при дворе. В глазах Елизаветы престарелый канцлер, при всех его недостатках и пороках, был носителем столь уважаемой и комфортной для государыни идеи.
Отражала ли «система Петра Великого» взгляды и идеи самого Петра? В стратегическом смысле преемственность политики Петра I по укреплению империи сохранялась с того момента, как первый император умер в январе 1725 года. И правительство Елизаветы, вслед за правительством всех ее предшественниц на троне, эту общую идею всецело поддерживало. Ни один правитель России, ни до Елизаветы, ни после нее, не намеревался отказаться от завоеваний времен Северной войны, от влияния России в Прибалтике, Польше, Германии, на международной арене. Бестужев справедливо писал, что Петр Великий особо следил за Саксонией, «неотменно желал саксонский двор, колико возможно, наивяще себе присвоять, дабы польские короли сего дома совокупно с ним Речь Посполитую польскую в узде держали». Никто из русского руководства не хотел, чтобы Россия вернулась к положению 1680-х годов, когда Россия — великая страна — считалась второстепенным государством. Поэтому Бестужев продолжал «систему Петра Великого», которую до него развивали Меншиков и Бирон, Остерман и Левенвольде.
В тактическом же смысле (выбор союзов, характер соглашений) «система Петра Великого» — мистификация Бестужева-Рюмина. Как объяснял государыне канцлер, безопасность России требует, «чтоб своих союзников не покидать для соблюдения себе взаимно во всяком случае… таких приятелей, на которых положиться можно было, а оные суть морские державы, которых Петр Первый всегда соблюдать старался, король Польский как курфюрст Саксонский и королева Венгерская по положению их земель, которые натурально с сею империею (то есть Россией. —
На самом же деле политический курс Петра Великого в конце его царствования был иным. Отношения с польским королем и саксонским курфюрстом Августом II после его измены в 1705 году были далеки от дружественных и союзнических. Очень активно русская дипломатия действовала в Швеции и на севере Германии. Это вызывало острое недовольство как раз морских держав, которые с русским царем дружить не хотели и даже несколько раз посылали в Балтийское море свои эскадры, блокировавшие русский флот на базе в Ревеле. Не было у Петра и союзнических отношений с Австрией. Они сложились у России благодаря А.И.Остерману уже после смерти первого императора, который в конце своей жизни все свои усилия устремлял на Восток — в Персию, на завоевание Индии. Умирая, Петр не оставил никакого политического завещания, которое бы позволило сверить достижения его преемников с тем, что задумывал великий государь.
Это не означает, что курс, который избрал Бестужев и назвал «системой Петра Великого», противоречил имперским интересам России. Так, перспективный союз с Австрией и контроль над Польшей вполне отвечали этим интересам. Более проблематична была форма отношений с Англией и особое ожесточение в отношениях с Пруссией. Русско-английские отношения сводились не столько к торговле, как писал Бестужев, сколько к так называемым субсидным конвенциям. Дело в том, что английский король Георг II был одновременно курфюрстом северогерманского владения Ганновер. О безопасности Ганновера его владетель весьма беспокоился. С одной стороны, Ганноверу могли угрожать явные захватнические аппетиты Пруссии, а с другой — Франции, которая постоянно тянула руки к Германии. Тем более для Ганновера был опасен союз Франции и Пруссии в ходе Войны за австрийское наследство 1740–1748 годов. Угрозу вторжения в Ганновер можно было отвести только с помощью большой группировки войск, которая по первому сигналу двинется в Германию и живым щитом прикроет отчину английского государя. Для этого лучше всего подходили, по мнению английских политиков, русские войска — их у русской государыни было много, солдаты славились неприхотливостью, а в Петербурге денег все время не хватало. В 1746 и 1747 годах такие субсидные англо-русские конвенции были заключены.
Согласно их условиям Россия должна была предоставить за крупную сумму денег в полное распоряжение англичан, точнее, ганноверцев, армию в 30 тысяч солдат. Сразу же отметим, что никакого отношения к защите российских национальных или имперских интересов субсидные трактаты не имели. Это была просто аренда пушечного мяса за деньги. Весной 1748 года русская армия под командованием генерала князя В.А.Репнина, во исполнение конвенции 1747 года, двинулась через Германию на Рейн, где хозяйничали французы, воевавшие с Австрией и угрожавшие немецким владениям, в том числе и Ганноверу. Движение корпуса Репнина серьезно повлияло на ход переговоров в Аахене, и в итоге Война за австрийское наследство закончилась. Одновременно, раздраженный русским вмешательством в войну, Версаль порвал отношения с Россией. В декабре 1747 года Россию покинули посланник Далион, а затем и консул Совер.
Прусский посланник уехал из Петербурга, как сказано выше, в следующем, 1748 году в самый разгар дела Лестока. К этому времени отчетливо определилась проавстрийская и антипрусская политика России. До 1743 года, который увенчался успехом пруссаков, заключивших с Россией договор о взаимопомощи, дела Фридриха в России, обеспеченные действием сильной «партии» Лестока и других, шли неплохо. Даже когда началась Первая Силезская война, Елизавета колебалась, на чью сторону встать. Екатерина II писала в записках, что «императрица имела одинаковые поводы к неудовольствию против Австрийского дома и против Франции, к которой тяготел прусский король». Наблюдения мемуаристки подтверждаются многочисленными дипломатическими документами.
Но потом русско-прусские отношения становились все хуже и хуже. Напрасно в 1746 году Фридрих II обвинял вернувшегося из Петербурга Мардефельда в том, что тот пожалел и не дал Бестужеву взятку в 100 тысяч рублей для предотвращения русско-австрийского сближения. Да, роль Бестужева в изменении курса русского правительства была велика, «партия» короля при русском дворе была подавлена, но все же самой важной причиной поворота России к Австрии стала политика самого Фридриха II в ходе Первой и Второй Силезских войн, рост территории его королевства. Блестящие победы прусской армии стали представлять угрозу общей системе международных отношений и той роли, которую привыкла играть в Европе Россия. Сильное беспокойство вызывали непредсказуемые, нарушающие все принятые нормы поведения поступки «мироломного» короля, его неприкрытая агрессивность и несомненная возрастающая сила.
Все империи «подворовывали», не стеснялись прихватить чужие территории, расширяя зону своего влияния, ведя упорную закулисную борьбу в «спорных» зонах. Но никто не действовал столь решительно и грубо, как Фридрих. России, например, потребовались многие десятилетия, чтобы незаметно втянуть в себя и «проглотить», как удав кролика, Курляндию, затем точными, выверенными шагами низвести до ничтожества государственность Речи Посполитой, приучить общественное мнение, усыпить бдительность врагов России, отвлечь их от «жирного гуся» (так называл Курляндию Бирон). А тут неожиданно и дерзко появляется король-разбойник, на глазах у всех нападает на почтенную даму и грабит ее раз, потом другой! Доверять такому господину нельзя. По этому поводу Бестужев писал: «Коль более сила короля Прусского умножится, толь более для нас опасности будет, и мы предвидеть не можем, что от такого сильного, легкомысленного соседа [нашей] империи приключиться может». Речь, конечно, шла не о территории России, а о ее интересах в Европе.
Фридрих, несмотря на все свои старания усыпить «северную медведицу», достичь этого так и не смог — слишком тесна Европа, слишком перепутаны в ней различные интересы. В итоге, если во время Первой Силезской войны (1740–1742) Елизавета, при дворе которой была сильна прусско-французская партия Шетарди — Лестока, прохладно относилась к отчаянным призывам Марии-Терезии о помощи, которую Россия была обязана предоставить согласно договору, то все изменилось с началом в 1744 году Второй Силезской войны, когда Фридрих напал на Саксонию. Это был тревожный звонок для Петербурга. Вторжение рассматривалось как вмешательство в сферу русских интересов: ведь саксонский курфюрст —
