Все сказанное Толстым — правда. Действительно, веселая была государыня, много пела и веселилась. Правда и то, что порядка при ней не было. Но ведь правдой является и главная мысль поэмы о том, что отсутствие порядка в стране связано не с жизнерадостностью или мизантропией, пьянством или трезвостью, жестокостью или человеколюбием перечисленных в «Истории» государей, а с некой неискоренимой и загадочной особенностью нашего народа, у которого (так уж получается по поэме) все равно, при любом правителе, нет порядка.

Я взялся за жизнеописание Елизаветы Петровны по нескольким причинам. Во-первых, мне не нравилось то, что и как писали о ней историки до меня. Обычно это были обзоры в ряду других царствований, между тем целостной работы об императрице не было. Конечно, были сочинения знаменитых историков — Сергея Михайловича Соловьева и Василия Осиповича Ключевского. Четыре пухлых тома «Истории России с древнейших времен» С.М.Соловьева, посвященных царствованию Елизаветы Петровны, ныне читать невыносимо трудно и скучно — я вообще убежден, что обычно люди притворяются, говоря, что прочитали последние тома соловьевского труда от доски до доски. Установив усыпляющий читателя линейный принцип изложения материала — год за годом, и так все двадцать лет правления дочери Петра, — Соловьев избрал в данном случае весьма невыгодную роль собирателя фактов, который тонет в своем материале. Знаменитый автор «Истории России» составил свои тома из обнаруженных им в архиве документов времен Елизаветы, которые частью пересказал, а частью процитировал, причем порой неточно. Но все-таки этот тяжкий труд в конечном счете оказался очень важен и нужен науке. Тома Соловьева — прочный документальный фундамент для написания других исследований по истории времен Елизаветы, плодотворных размышлений на заданную тему. Но для читателя-неспециалиста читать тома соловьевской «Истории», посвященные Елизавете, — процедура мучительная…

Иными были лекции В.О.Ключевского, три с половиной страницы которых посвящены личности императрицы Елизаветы, а на остальных ста страницах из «послепетровского» четвертого тома «Курса лекций» о царствовании дочери Петра Великого речь заходит только тогда, когда автор рассуждает о судьбе петровских преобразований. Но упомянутые три с половиной страницы, как показало время, стоят многих монографий о Елизавете. Лекции Ключевского — подлинные шедевры научного ораторского искусства. Сказанное Ключевским о Елизавете исполнено порой поразительной меткости, восхищает яркой метафоричностью и глубиной. Сколь изящны такие блестящие определения Ключевского: «Елизавета жила и царствовала в золоченой нищете»; «Умная, добрая, но беспорядочная и своенравная русская барыня»; «Не спускавшая глаз с самой себя». Хорошо видно, как гений Ключевского, прочитавшего-таки от доски до доски труд Соловьева, извлекает из массы его материала подлинные алмазы мысли и чувства и украшает ими свою лекцию. Но не будем забывать, что портрет Елизаветы, созданный Ключевским, все-таки не «рентгеновский снимок» реальной исторической личности, а произведение лекторского искусства, запечатленное на бумаге. Вообще, образы истории, созданные Ключевским, завораживают читателя, не позволяют ему думать иначе — так сильна магия его слова. Я, как и другие, много раз невольно подпадал под обаяние Ключевского, наслаждаясь его произведением. И — о ужас! — однажды я обнаружил в одной из своих ранних книжек невольный плагиат: начало предложения было, как говорят, «раскавыченной» цитатой из лекции Ключевского, а дальше шел уже мой, авторский текст. С тех пор я остерегаюсь: читаю Ключевского только тогда, когда уже напишу что-то — так сильно действует на меня этот «наркотик». Если выйти из-под воздействия магии Ключевского, то увидишь, что во многих его оценках есть и предвзятость, и погоня за красивостью, внешней формой, «легкость мысли необыкновенная». И до сих пор, с легкой руки Ключевского, не всегда углублявшегося в исследование документов послепетровской эпохи, многие читающие люди убеждены, например, что императрица Елизавета Петровна полагала, будто из Европы в Англию можно проехать сухим путем. (Впрочем, написав эту фразу, я — современник открытия тоннеля под Ла-Маншем — подумал, что спустя несколько столетий после нас иной читатель Ключевского уже не поймет, в чем же заключается юмор лектора, желавшего таким образом подчеркнуть круглое невежество императрицы.)

Лекции Ключевского были подлинной отдушиной для читателя советского времени, который мог вдруг заинтересоваться ближайшими преемниками Петра Великого. Советские историки попросту игнорировали Елизавету. Из многочисленных книг о Ломоносове следовало лишь, что императрица в основном путалась в ногах у великого ученого-гуманиста России. А так всё больше писалось о тяжелом социальном положении разных групп населения времен Елизаветы Петровны, о классовой борьбе, о промышленности и торговле — вещах важных, но не основных для познания исторической личности.

Во-вторых, признаюсь, мне нравится Елизавета Петровна. Признание это вроде бы не делает мне, профессионалу, чести. Обычно историк должен быть хладнокровен и выдержан, как судья или аптекарь, ровно отмеряя своим героям положительные и отрицательные оценки. Я отлично понимаю, что нельзя превращать биографию исторической личности ни в житие, страницы которого склеены медом и патокой, ни в памфлет, закладками в котором служат засушенные змеи и скорпионы. Обычно такие крайности возникают у историка от чрезмерно длительного «общения» со своим героем, с письмами, указами, написанными его рукой, с относящимися к эпохе героя документами архивов и библиотек, среди которых историк проводит больше времени, чем со своей семьей. И так случается, что герой книги однажды «переселяется» в дом историка, становится членом его семьи. О нем, этом давно умершем человеке, говорят гораздо больше, чем о живущих в Калуге или Саратове родственниках. Я не раз замечал в кабинетах своих коллег портреты героев их книг, тогда как портрета покойной бабушки или здравствующей жены там никогда не найдешь. Неудивительно, что историк начинает безмерно любить или (реже) люто ненавидеть своего героя. И эта любовь или ненависть с неизбежностью выливается на страницы книг, выставляется на всеобщее обозрение, хотя историк при этом держит перед лицом неподвижную и строгую маску бесстрастного арбитра. Не верьте ее выражению, читатель!

Я же открыто признаюсь, что люблю свою героиню и вот сейчас, когда я выстукиваю этот текст на компьютере, она ласково смотрит на меня с известной гравюры Чемесова. Впрочем, передо мной висят и другие портреты героинь, о которых я писал в разное время. Тут и княгиня Дашкова, и Анна Иоанновна, и обожаемая мною Екатерина Великая, да мало ли у меня таких женщин! Я даже написал о них книжку «Пленницы судьбы» и стал автором и ведущим цикла передач с таким же названием на телеканале