линии вступали в бой по очереди — по мере того как солдаты из передних линий гибли под огнем. Вот как Болотов описывает эти драматические события: «И хотя они (линии. —
Одновременно с атакой во фланг Большой Шпиц был атакован пруссаками и с фронта и с тыла. Русские войска попали под перекрестный огонь. Наступил критический момент битвы — потеря центральной позиции на Большом Шпице означала катастрофу. Но здесь, как и в других битвах, помогло мужество русских солдат, которые гибли целыми шеренгами, но стойко держались под убийственным огнем. Атаки прусской кавалерии с тыла отбили Румянцев и Лаудон, наступление прусской пехоты с фронта захлебнулось из-за контратак русской пехоты и убийственного огня многочисленной и проворной русской артиллерии. Теперь наступил критический момент битвы для Фридриха. Богиня победы, немного покружив над его командным пунктом, упорхнула на вершину Большого Шпица, где со зрительной трубкой стоял старичок с косичкой на затылке…
У Фридриха осталась последняя надежда — сплоченный удар эскадронов Зейдлица. Но атака вышколенных прусских кавалеристов провалилась из-за сильного огня русских пушек. Потом по Зейдлицу ударила русская и австрийская кавалерия, а затем русская пехота бросилась в штыки. Солдаты перебрались через овраг и вновь овладели Мюльбергом. Попытки Фридриха перехватить инициативу не удались, его войска побежали. Военные теоретики отмечали, что Фридрих пал жертвой своей тактики флангового удара. Этот обычно эффективный удар был нанесен в узком месте, что не позволило использовать всю мощь сосредоточенных здесь и превосходивших противника сил пехоты и конницы. В конечном счете, обороняться на узком участке фронта было легче, чем наступать. Разгром прусской армии оказался сокрушительным, Фридрих потерял 23 тысячи человек, русским достались большие трофеи. Потери войск Салтыкова были также велики — 13 тысяч человек. После битвы он мрачно пошутил: «Ежели мне еще такое же сражение выиграть, то принуждено мне будет одному с посошком в руках несть известие о том в Петербург».
Фридрих чуть не попал в плен к русским и был спасен своими гусарами. В отчаянии он писал одному из своих приближенных: «Я несчастлив, что еще жив. Из армии в 48 тысяч человек у меня не остается и трех тысяч. Когда я говорю это, все бежит, и у меня уже нет больше власти над этими людьми. В Берлине хорошо сделают, если подумают о собственной безопасности. Жестокое несчастье! Я его не переживу. Последствия дела будут хуже, чем оно само. У меня нет больше никаких средств, и, сказать правду, я считаю все потерянным». Нет, пожалуй, ни одного отечественного издания, где бы ни были приведены эти похвальные для нашего оружия слова. Но Фридрих — натура эмоциональная, он был склонен преувеличивать. Не остудив голову после горячего боя, он переоценил свои потери и, кроме того, думал, что его противник будет так же решителен, как был бы решителен он сам. Но Салтыков оказался другим человеком.
Простояв несколько дней на поле победы, он пошел не к Берлину, а навстречу армии Дауна. По- видимому, необычайно жаркое сражение подорвало и его силы. Да Салтыков и не доверял своей победе над Фридрихом. Он знал, что король — полководец опытный. И верно, немного успокоившись, Фридрих стал собирать своих беглецов на реке Шпрее у Фюрстенвальда, начал подтягивать войска из гарнизонов, и вскоре у него набралось не менее 30 тысяч для обороны столицы.
Даун был готов дать Салтыкову для похода на Берлин десятитысячный корпус Лаудона и двенадцатитысячный корпус генерала Гаддика, который знал дорогу к Берлину лучше всех: в 1757 году он уже захватывал прусскую столицу, где и его хорошо запомнили — такую огромную контрибуцию он содрал с берлинских бюргеров! Салтыкову предложенные силы казались недостаточными. Даун же сам двигаться на Берлин не хотел. У него за спиной стояли две прусские армии — одна в Саксонии, другая в Силезии. В общем, союзники никак не могли договориться. Каждый стоял на своем, а время уходило. Более того, Даун предлагал Салтыкову действовать вместе в Силезии. Русский же командующий боялся слишком далеко оторваться от своих коммуникаций с Восточной Пруссией и Польшей, где находились его провиантские склады. Салтыков также считал, что сами австрийцы мало работают на общую победу над Фридрихом и хотят получить ее за счет русских. Начались неудовольствия и взаимные попреки.
Военные и дипломатические плоды блестящей победы под Кунерсдорфом так и не удалось собрать. Вскоре выяснилось, что Салтыков страдает той же болезнью, что и его предшественники — нерешительностью и медлительностью. Моральная ответственность за врученную ему армию, распри с австрийцами угнетали его, и победитель пал духом, опять стал «курочкой». С нескрываемым раздражением императрица Елизавета, еще недавно восхищавшаяся победителем, писала новоиспеченному фельдмаршалу по поводу его рапортов: «Хотя и должно заботиться о сбережении нашей армии, однако худая та бережливость, когда приходится вести войну несколько лет вместо того, чтобы окончить ее в одну кампанию, одним ударом». В итоге более 18 тысяч жизней русских солдат, погибших в 1759 году, оказались напрасной жертвой — противник побежден не был. В середине кампании 1760 года Салтыкова пришлось сменить на фельдмаршала А.Б.Бутурлина.
Тем временем в окружении Елизаветы росло недовольство как действиями армии, так и общей ситуацией, в которой оказалась Россия. Победа под Кунерсдорфом досталась русским неслучайно. Она отражала возросшую мощь армии. Опыт непрерывных походов и сражений говорил о том, что армия эта хороша, но ее полководцы поступают не так решительно, как нужно. В рескрипте Салтыкову 13 октября 1759 года Конференция при высочайшем дворе отмечала: «Так как король прусский уже четыре раза нападал на русскую армию, то честь нашего оружия требовала бы напасть на него хоть однажды, а теперь — тем более, что наша армия превосходила прусскую и числом, и бодростью, и толковали мы вам пространно, что всегда выгоднее нападать, чем подвергаться нападению».
Активности требовала вся ситуация на театре войны. Нерасторопность союзных генералов и маршалов (а против Фридриха воевали Австрия, Франция, Россия, Швеция, многие германские государства) приводила к тому, что четвертую кампанию подряд Фридрих выходил сухим из воды! И хотя союзные армии превосходили прусскую армию в два раза, победами и не пахло: Фридрих, непрерывно маневрируя, нанося удары поочередно каждому союзнику, умело восполнял потери, уходил от общего поражения в войне. С 1760 года король стал вообще неуязвим. После поражения под Кунерсдорфом он стал избегать, по возможности, сражений и непрерывными маршами, ложными выпадами доводил до исступления австрийских и русских полководцев. Такое изменение стратегии и тактики Фридриха предвидели в России. В мемории австрийскому правительству в конце 1759 года говорилось, что русские победы заставят короля «последовать другим правилам и меньше полагаться на свое счастье и ярость нападений». Так и оказалось. Примерно в то же время Фридрих, размышляя о неудаче Карла XII в Полтавском сражении 1709 года, в корне изменившем судьбу короля, писал, что идти на генеральное сражение стоит только тогда, когда «можешь потерять меньше, чем выиграть», и когда решительный удар приводит к полному поражению противника. Сломя же голову бросаются в битву только посредственные генералы. Себя среди таковых Фридрих не числил.
Вот тогда и созрела идея занять Берлин, что позволило бы нанести Фридриху большой материальный и моральный ущерб. В конце сентября русский отряд генерала Тотлебена подошел к столице Пруссии и обстрелял город. Находившийся в городе генерал Зейдлиц, который лечился от боевой раны, организовал сопротивление русским. Но 24 сентября к восьмитысячному отряду Тотлебена подошли два отряда — Захария Чернышева (11,5 тысячи солдат) и австрийский отряд генерала Ласси (14 тысяч). В это время в Берлинском магистрате было созвано совещание, на котором обсуждался вопрос: кому сдавать город — русским или австрийцам. Как вспоминал один из участников совещания, купец Гочковский, предпочтение было отдано русским: «Австрийцы — настоящие враги, а русские только помогают им». Это мнение поддержал магистрат: ключи от ворот Берлина оказались в руках Тотлебена.
Но когда горожане узнали о сумме контрибуции, которую потребовали от них русские, им стало плохо, а городской голова Кирхейзен «пришел в совершенное отчаяние и от страха почти лишился языка». Тотлебен запросил четыре миллиона талеров или 40 бочек золота. Даже жадные австрийцы, которые в
