и прибегая к не менее сомнительным приемам, которые, быть может, и соответствовали нравственному уровню времени, но никак не украшали архипастыря.
Будучи в Крестном монастыре, Никон тяжело заболел. Заподозрили отравление. Подозрение пало на дьякона Феодосия, будто бы подосланного злейшими врагами Никона Питиримом и чудовским архимандритом Павлом. Феодосий сознался, но то было признание, выбитое услужливыми слугами патриарха, быстро смекнувшими, что хочет услышать Никон. Неудивительно, что на суде дьякон отказался от своих речей. Никон, однако ж, остался при своем мнении, и это лучше всего говорит об атмосфере, в которой он жил, — атмосфере страха, неопределенности и подозрительности.
В эти годы Никона стали донимать многочисленными тяжбами. Иногда их возбуждали соседи, иногда истцом выступал сам патриарх. Здесь не столь важно, какая из сторон была права. Существенно другое — открытое стремление уязвить Никона, контраст между тем, что было прежде и что стало теперь.
Особенно задела Никона тяжба со стольником Романом Бобарыкиным. Бывший патриарх обвинил стольника в захвате монастырской земли и пожаловался государю. По указу государя Бобарыкин получил за свои строения деньги, а землю должен был отдать по старым писцовым книгам в Левкин монастырь. Никон воспротивился такому решению — ведь земли он считал принадлежащими Новоиерусалимской обители по именному царскому указу. Отстаивать свои права в суде он не стал и толкнул монастырских крестьян на захват спорных четвертей. Ответчик возопил о насилиях, чинимых патриархом и его крестьянами, прибавив, что первый подталкивает вторых на его, Бобарыкина, убийство: «И грозят мне воры от патриарха смертным убийством». По царскому указу был даже произведен обыск среди монастырских крестьян с целью выяснения причастности Никона к преступному умыслу. Расспросы ничего не дали. Не приходится сомневаться, что Никон щедро сыпал гневными филиппиками в адрес стольника. Но едва ли при этом он грозил «смертным убийством». Обвинение в подстрекательстве было или просто выдумано, или выведено из слов монастырских крестьян, которые, как водится, не упустили случая пригрозить недругам своим «великим государем». Но тень обвинения на Никона пала.
Тяжба затянулась. При этом чем более вызывающе становились челобитные Бобарыкина, тем слабее оказывались позиции Никона при дворе. В 1663 году Бобарыкин добился разрешения дела в свою пользу. Никон отреагировал по-своему: 26 июня 1663 года во время молебна он помянул своего обидчика и положил перед образом Богородицы грамоту. Стольник тоже не оплошал — ударил челом царю, обвиняя Никона в том, что тот его, безвинного, проклял перед образом Богородицы.
Челобитная вызвала переполох. Алексей Михайлович собрал бояр и духовенство. Раздались голоса о ссылке «разнуздавшегося» владыки в монастырь. Но Алексей Михайлович взял сторону меньшинства: решено было сначала разобраться с тем, что все же произошло во время службы. Правда, для «разбора» были назначены люди, на непредвзятость которых надеяться не приходилось. Ставшие «специалистами» по преследованию Никона, Н. И. Одоевский и Р. М. Стрешнев одними своими именами провоцировали патриарха на экстравагантные поступки с заранее предопределенным исходом. Так что симпатии царя были ясно обозначены, несмотря на всю видимость попыток сохранить внешнюю непредвзятость.
Судьи прибыли в обитель вместе со стрельцами. Через несколько дней, 22 июля, когда патриарх вознамерился совершить прогулку по окрестностям, ему было объявлено, что он имеет право покинуть стены только с царского разрешения. То был домашний, или, точнее, «монастырский», арест, коснувшийся, впрочем, не одного Никона, но всех обитателей монастыря.
Конечно, подобные выпады не решали самого главного — вопроса о «сиротстве церкви» и избрании нового, угодного Алексею Михайловичу патриарха. Но зато ничего лучше не могло испортить отношения между царем и патриархом, чем эти в общем-то мелкие, далекие от принципиальных вопросов, тяжбы из-за крестьян и земли. В этом придворные недруги патриарха были сведущи и ловки, как никто другой. Царский суд отобрал у монастыря крестьян и угодья. Никон тотчас обличает государя: «Какие законы Божии повелели тебе обладать нами, Божиими рабами?» Тут же, во время службы, громогласно зачитывается жалованная грамота Новоиерусалимскому монастырю на владения (теперь уже проигранные) с никоновским «комментарием» — проклятием тем, кто преступил царскую волю. Но ведь царская воля нарушена по новой царской воле! Проклятие падает на Алексея Михайловича и всех его домашних — а сам царь лишь сетует на патриаршее злонравие: «Пусть я грешен, но чем виновата жена моя и любезные дети мои, и весь двор мой, чтобы подвергаться такой клятве?»[317] В этой печали сквозит даже удивление — как можно было так ошибиться в «собинном друге»?
В эти годы Никон поневоле много писал. Особенно пространным оказался его ответ на вопросы боярина Стрешнева и рассуждения на эти темы грека Паисия Лигарида. Первого Никон вполне обоснованно числил среди своих главных недоброжелателей, второго всей душой ненавидел и презирал.
Паисий в самом деле того стоил. Он окончил греческий коллегиум Святого Афанасия в Риме, созданный еще папой Григорием VIII в 1577 году специально для соединения греческой и римской церквей, но приобретенную ученость, в отличие, скажем, от учившегося здесь же замечательного ученого- просветителя Юрия Крижанича поставил всецело для достижения собственного благополучия. К моменту появления в Москве он уже был пожилым, «почтенным», по выражению вездесущего Николааса Витсена, человеком, отличавшимся «большой ученостью»[318]. Схоластические познания придавали его трудам убедительность и богословскую ученость, которые в соединении с неразборчивостью и нравственной беспринципностью превращали Паисия поистине в человека бесценного: он мог, кажется, доказать все, что угодно — лишь бы польстить сильному. А сильный — как понимал Паисий с первого своего появления на Московской земле — находился в Кремле, а не в Воскресенском монастыре. Справедливости ради надо сказать, что в случае с «Паисием Лигаридиусом» (так прозвучало имя приезжего грека в названии сочинения патриарха) Никон пожинал собственные, горькой всхожести плоды. Еще совсем недавно он сам привечал подобного рода дельцов-авантюристов. Так что один из главных ученых гонителей патриарха был своеобразным возмездием ему.
Паисий обворожил царя начитанностью и обходительностью. Он поведал о пророчестве, согласно которому греков должен освободить от турок именно Алексей Михайлович. Как было не полюбить такого бойкого и велеречивого грека? Царь был падок на похвальбу, Паисий же, как патока, прилипчив и сладок.
Приезжий митрополит был привлечен к делу Никона. Позднее, когда выявились многие щекотливые обстоятельства его жизни, Алексей Михайлович оказался в крайне двусмысленном положении. Обнаружилось даже, что за сочинение «История Иерусалимских патриархов», в которой Паисий прославлял власть папы, патриархи Константинопольский и Иерусалимский предали его анафеме. Под сомнение был поставлен даже его сан Гаазского митрополита. Заметим, что и в Москве «откровения» Паисия (хотя он, в принципе, знал, с кем можно было быть откровенным) должны были насторожить новых покровителей. Но Паисий ловко усыпил их бдительность. Тому же Витсену он признался: «Кто хочет быть приятным великим мира сего, должен льстить им». И он льстил, как мы видели, с первого шага, на все лады восхвалял благочестие и познания царя, царицы и наследника. Когда на небе появилась комета, совпавшая с рождением царевича Симеона, Паисий объявил, что то — к великому счастью, «хотя я знаю (это слова митрополита, сказанные Витсену. —
Алексей Михайлович был слишком благодушным человеком, чтобы разобраться в пронырливом греке. К тому же он сильно доверился ему с делом Никона. И когда всплыли многие проделки Лигарида, осудить его оказалось затруднительно: это значило бы дать повод к торжеству патриарха. Потому оправдания Паисия царь принял или сделал вид, что принял. В 1669 году Алексей Михайлович даже вытребовал для своего протеже у патриарха Досифея прощение — снятие анафемы. Иерусалимский патриарх уступил, но ненадолго: два месяца спустя, получив новые доказательства того, что Паисий — тайный католик и содомит, он послал в Москву новую грамоту. В конце концов царь посчитал за лучшее с почетом выпроводить Паисия из Москвы и таким образом избавиться от него.
Но в начале «московской карьеры» репутация ученого грека стояла чрезвычайно высоко. Именно он предложил выход из по сути тупиковой ситуации, которая сложилась после неудавшегося собора 1660 года — обратиться, как того требовал Никон, к вселенским патриархам, чтобы те выступили судиями в этом щекотливом и затянутом деле. Мысль понравилась, и ее инициатор сочинил 25 вопросных пунктов, которые разослали православным архипастырям. Памятуя о пристрастии греков к «грекофилу» Никону, его имя из осторожности не называли. Но это был, что называется, секрет полишинеля. Известия о московских
