холопства». А на Хитрово в той грамотке писал для того, что они с Матвеевым «живут в совете».
Расследование осложнялось тем, что кузнец объявил, что воровское письмо при нем писали Кирилл с монастырским служкой Иосифом. Он даже опознал письмо, когда следователи предъявили его в качестве доказательства. Но приведенный к расспросу и пытке монастырский служка держался твердо: ничего они с холопом Матвеева не писали. Между тем Кирилл в очередной раз привел следствие в замешательство. 3 мая, после того, как он показал царю и боярам места, куда «подметывал грамотки», Кирилл от своих слов отказался: оговорил себя напрасно.
С точки зрения феодального права, признание подозреваемого в своей вине — доказательство безусловное. Но Алексей Михайлович и этим не удовлетворился. Ему нужна была правда. По приказу государя вторично провели экспертизу почерка Кирилла и Иосифа. На этот раз почерки сравнивали и выясняли, могли ли подозреваемые писать «руками обеими и назад письмо». Иосиф объявил, что пишет одною рукою, а другою рукою и ногами (!) не пишет.
Удивительно, но дело окончилось ничем, и подозреваемых отпустили. Правда, при этом изрядно поджарив и ободрав кнутом. Показания Кирилла были признаны оговором. Главное, почерки подозреваемых не подошли, да и дворовый человек, как оказалось на месте, подметывал грамотки не туда, куда надо[485]. Так что и это следствие не позволяет приоткрыть страшную тайну «подметных писем». Тем не менее нельзя сказать, что это «пустое» для исследователей дело. Оно подтверждает тот факт, что царь проявлял интерес к Нарышкиной еще до того, как официально было объявлено о государевом выборе. Во всяком случае, об этом, как об общеизвестном и бесспорном, говорил Кирилл.
Кажется, история с подметными письмами еще более укрепила чувства стареющего Алексея Михайловича. Препятствия разжигают. А здесь выстраивали препятствие явное, с «корешками» и клеветами. Однако в результате свадьба оказалась отложенной на целых девять месяцев, до 22 января 1671 года.
Рентенфельс пишет, что о венчании было объявлено неожиданно не только для Натальи Кирилловны, но и для Матвеева. Невесту поутру просто разбудили и повезли под венец, облачив в драгоценное платье столь тяжелое, что она изнемогла в нем. Скорее всего, и здесь Рентенфельс причудливо перемешал реальные события с вымыслом. Но при этом он довольно точно передал обстановку кануна свадьбы. Все, включая самого Алексея Михайловича, пребывали в напряжении, страхуясь и перестраховываясь.
Венчал молодых в Успенском соборе царский духовник. После венчания последовал шумный пир «без мест» (то есть без соблюдения местнических норм). Посаженым отцом стал князь Н. И. Одоевский, посаженой матерью — его супруга Авдотья Федоровна. Артамон Матвеев стоял у сенника — почивальни новобрачных — место скромное (он был товарищем боярина И. А. Воротынского), но показательное по степени доверия государя.
Рентенфельс донес до нас описание Нарышкиной, сделанное два-три года спустя после свадьбы. Но и тогда оно свидетельствовало в пользу царской избранницы: «Это — женщина во цвете лет, роста выше среднего, с черными глазами навыкате, лицо у нее кругловатое и приятное, лоб большой и высокий, и вся фигура красива… голос, наконец, приятно звучащий, и все манеры крайне изящны»[486].
30 мая 1672 года у Натальи Кирилловны родился первенец — будущий царь Петр I. Обрадованный Алексей Михайлович отпраздновал это событие большими пирами и милостями. Среди остальных был отличен А. С. Матвеев, вместе с отцом царицы пожалованный чином окольничего. А два года спустя, в октябре 1674 года, по случаю крестин царевны Феодоры, Артамон Сергеевич получил высший думный чин. Накануне этого события произошло еще одно, несравненно более важное: был объявлен народу наследник престола, царевич Федор Алексеевич. Эта важная процедура не случайно приурочивалась к 1 сентября — началу нового года. Подчеркивалась непрерывность обновления — возобновление династии отражалось в повторении годовых циклов.
В семье Алексея Михайловича это уже был второй случай. Первым был объявлен царевич Алексей Алексеевич. Воспитанник Ф. Ртищева, он много обещал — был образован и хорошо подготовлен к царствованию. Но в январе 1670 года наследник скончался. Теперь настал черед Федора Алексеевича. Во время церемонии царевич произнес речь, поздравляя царя и патриарха с новым годом. Затем наследника показали иноземцам. «Вы видели сами государя царевича пресветлые очи и какого он возраста: так пишите об этом в свои государства нарочно», — объявил при этом боярин Хитрово, имея в первую очередь целью пресечь всяческие «самозванческие» слухи и домыслы.
Однако приобщение наследника к государственным делам — участию в разного рода придворных церемониях — получалось плохо. Федор Алексеевич отличался слабым здоровьем. Его царствование обещало быть смутным, с острым соперничеством боярских партий при государе, который не то что взлететь, расправить крылья не имел сил. И это царствование наступило неожиданно скоро.
После патриарха Никона во главе церкви оказывались люди иного масштаба и устремлений. Они были из породы тех, кто «поваден», — послушны и бесконфликтны. Если уж им и приходилось демонстрировать властность, то в первую очередь в отношении к церковным раскольникам — староверам. После решений церковного собора 1666–1667 годов гонения на раскольников усилились. Тому немало способствовали события в Соловецком монастыре, братия которого наотрез отказалась служить по новым исправленным книгам.
В борьбе с раскольниками патриарху Иоасафу II не удалось снискать больших лавров. Еще менее успешным оказалось правление немощного Питирима (1672–1673). Поставленный на патриарший престол скорее из сочувствия — Питирим всю жизнь безуспешно тянулся к посоху святого Петра — он просто не имел уже сил ни жить, ни править. Кажется, подобное слабосилие архипастырей вполне устраивало Алексея Михайловича. «Синдром» Никона настолько тяготил его, что он долго предпочитал скорее мириться с неустройством в церковной жизни, чем терпеть сильного и самостоятельного патриарха. Отчасти это давало возможность «саботировать» некоторые решения собора 1667 года. Так, несмотря на обещание, продолжал функционировать Монастырский приказ и его приказные по-прежнему вмешивались в имущественные и финансовые дела церкви.
Однако очень скоро Алексей Михайлович столкнулся с неприятным последствием ослабления позиций первостоятеля: о своих правах во весь голос заявили русские архиереи. «Бунт» русских святителей на соборе 1667 года свидетельствовал о том, что, избавившись от Никона, архиереи вовсе не собирались отказываться от его идеи о господствующем месте церкви в жизни государства и общества. Алексей Михайлович поневоле должен был задуматься об ограничении власти русского епископата.
Стеснить его можно было, проведя административно-территориальную реформу в церкви, увеличив число епархий и усложнив систему управления. Умножение числа епархий делало архиереев поневоле более покладистыми и зависимыми от власти; им труднее было столковаться, выступить единым фронтом. Да и финансовое положение епархий и их владык оказывалось уязвимее.
Об учреждении новых епархий и усложнении системы церковного управления толковали еще на соборе 1667 года. Инициаторами тогда выступили греческие владыки. Они предложили учредить восемь новых епархий. Однако русским архиереям удалось провалить эти планы. Противодействие епископата побудило Алексея Михайловича отступить. Но отступить — не значит отказаться. Наступившее после смерти Иоасафа межпатриаршество позволило царю в 1672 году созвать собор для учреждения Нижегородской епархии. Новая епархия создавалась в основном за счет «отчуждения» земель из патриаршей области. Поскольку предложение непосредственно никого из архиереев не затрагивало, согласие на учреждение Нижегородской епархии было получено[487] .
После смерти в апреле 1673 года Питирима Алексей Михайлович склонился к мысли о необходимости избрания деятельного патриарха. Возможно, в личном плане это было связано с тем, что болезненные воспоминания о патриархе Никоне, «затеснившем» царскую власть, поблекли. Зато ощутимее стала нужда в первосвятителе, способном найти управу как на раскольников, так и на чрезмерно самовластных архиереев. Таким стал новый и последний в жизни второго Романова патриарх Иоаким (1674–1690).
