Проверялось и оружие. Царь часто наблюдал за пушечной стрельбой и испытанием новых орудий[370].
Тишайший живо интересовался всякого рода артиллерийскими новинками и изобретениями. Полковник Бауман показывал датчанам-соотечественникам чертеж огромной мортиры, которую собирались отлить в Туле. Мортира должна была разбираться на три части и стреляла гранатами, размеры которых привели гостей в трепет. Бауман рассказал также об изобретенном им скорострельном легком орудии, которое заряжалось с казенной части и обслуживалось всего двумя пушкарями. «Полковник доказал это на опытах, предпринятых в присутствии великого князя, так как 12 подобных пушек уже готовы», — заметил по этому поводу Андрей Роде. Но и это не все: в завершение датчанам был показан «чертеж пушки, которую изобрел сам великий князь»[371].
Если иметь в виду, что в военной библиотеке царя преобладали книги об артиллерии и «огнестрельной хитрости», то известие Роде не приходится ставить под сомнение. Так что Петровская любовь к пушкам и связанным с ними «огненным потехам» оказывается страстью унаследованной.
Информированность царя по поводу разного рода военно-технических новинок не ограничивалась только артиллерией. Своему агенту по закупке вооружения за границей Гебдону он ставил самые разнообразные и нередко очень неопределенные задачи. Чувствуется, что о чем-то он просто случайно услышал, до чего-то додумался сам. В итоге царь мог потребовать прислать то «снастей подкопных», способных одолеть за сутки 10 саженей самой крепкой почвы, то подзорные трубы: «стекло такое… чтоб в городе (осажденном. —
Имей государь инженеров, которых, по его же определению, «во всей Еуропии других таких не будет», то, вероятно, он бы сильно озадачил их своими обширными военно-техническими фантазиями. Но возможностей и энергии у него хватило только на строительство Гранатного двора, который первоначально велся «по наряду» Тайного приказа и им же, то есть Алексеем Михайловичем, управлялся[372].
Царь стремился усвоить военное дело до мелочей. Это не было случайностью. По-видимому, именно детали рождали у него чувство добросовестно исполненного долга. Детально, скрупулезно — это истинно по-хозяйски, так как и должно быть. Широко известно пристрастие Романовых к военной форме. Фасон мундира, цвет сукна или какой-то его детали — все это возводилось в ранг наиважнейшего для государя дела и утверждалось лично. Оказывается, что этой болезнью, не меньше своих потомков, был подвержен и Тишайший. 18 июля 1658 года — то есть в самый разгар скандала с Никоном — царь занимался, к примеру, тем, что определял цвет и количество киндяков для своего любимого выборного солдатского полка[373]. Среди множества вопросов, на которые в своих заграничных поездках должен был найти ответы Гебдон, были и про военный обиход — какие войска что и как носят…
Тишайший любил пощеголять обширностью и точностью своих военных познаний. В 1660 году в грамоте Долгорукому он хвалит полк Григория Тарбеева и московские сотни, которые под началом боярина «стройством» потеснили врага. Главное для него здесь — соблюдение «стройства», то есть порядка: чтобы рейтары и солдаты «в смелстве и усердии» без приказу стрельбы не открывали, а противника подпускали как можно ближе, «в меру».
Алексей Михайлович не упускал ни одной мелочи в правилах стрельбы: стоять солдатам следовало «твердо» и стрелять «по людем и по лошадем, а не по аеру». «И полковникам и головам стрелецким надобно крепко знать тое меру как велеть запалить, а что палят в двадцать саженях, и то самая худая боязливая стрельба, по конечной мере пристойно в десять сажень, а прямая мера в пяти и в трех саженях, да стрелять надобно ниско, а не по аеру (то есть не целиться высоко, в глаза. —
Царь давал также советы, как отражать конные атаки: здесь у него предусмотрены варианты — иногда можно расступиться и пропустить всадников, иногда — принять удар. Наконец, можно прикрыться надолбами и пиками[374].
Напоминая о необходимости подпускать неприятеля в «меру», Алексей Михайлович демонстрировал знание характера своих подданных. Так, он не поверил в подвиги полка Тарбеева, который будто бы «хорошо и блиско палит». Писал об этом воевода Федор Хрущов, и Тишайший не поленился в грамоте вместо первоначального «не име веры» собственноручно написать: «о том не поверили… что блиско запалил»[375].
Наставления Тишайшего отдают не только книжностью. В них ощутима его твердая приверженность к порядку, «чину». Нарушение порядка для него — неудача, неукоснительное следование — залог успеха. Конечно, можно заподозрить царя в косности. Но не случайно в лучших армиях мира требовали строгого соблюдения каждой буквы устава. Уставы и наставления обобщали опыт, который основывался на четких, доведенных до автоматизма действиях. Побеждал тот, кто, подавляя страх, не спешил ответить на выстрелы и подпускал неприятеля как можно ближе, чтобы палить почти в упор, а потом сбить его и гнать без устали с поля битвы. Алексей Михайлович понял эту нехитрую премудрость и настойчиво требовал ее исполнения, хотя, конечно, легко было ему это делать в дремотной тишине царского терема.
Можно до бесконечности множить примеры царского участия в делах государства, из которых хорошо видно, что Тишайший столь же настойчиво чурался печати праздности, как и его знаменитый современник Людовик XIV — прозвища «ленивого короля». Однако едва ли по одному этому критерию можно составить представление об Алексее Михайловиче как государственном деятеле. Ведь если участие в управлении государством и дает основание говорить, что государь правит, то этого совсем недостаточно для присвоения степеней превосходных — талантливый, выдающийся, великий…
Здесь следует дать четкие ответы на целый ряд вопросов — то есть оценить итоги правления, масштаб личности правителя, его истинное влияние на происходящее. В свою очередь, каждый из этих вопросов распадается на целый ряд вполне конкретных пунктов.
Прежде всего, был ли Алексей Михайлович способен выдвигать идеи и формулировать задачи, которые отвечали потребностям развития страны? Был ли он «генератором» таких идей или просто «ретранслировал» то, что ему подсказывали обстоятельства и окружение?
Несомненно, Алексей Михайлович был не лишен дарований. Иностранцы единодушно называли его умным человеком и дружно сетовали на отсутствие у него должного — по европейским меркам — образования. Иные даже писали о «необыкновенных талантах» и «редких добродетелях» Тишайшего[376]. Для русских людей стенания относительно необразованности их государя были малопонятны. По русским меркам царь был более чем образован. Сам Алексей Михайлович вполне разделял эту точку зрения — ведь он прошел все положенные для православного человека образовательные ступени. Однако он уже понимал, что в мирских знаниях, полученных за рубежом, есть своя польза. Не случайно он приказывал искать и покупать в Европе книги по различным отраслям знаний. Новое он привнес и в обучение своих сыновей. Их обучали тому, что было недоступно для Тишайшего, — языкам и «свободным искусствам».
Образованность Алексея Михайловича мало подходила для наступавшей эпохи. Она скорее мешала, чем помогала, побуждая пасовать перед новыми и непонятными явлениями, пришедшими из другого мира. Но другой образованности просто не было! Отсутствие знаний восполняли ум, природная трезвость, умение интуитивно почувствовать полезность. Однако далеко не всякий склад ума здесь годился. Царь был склонен к очень конкретному мышлению. Он не обладал мощным творческим интеллектом, способным на абстрагирование и обобщения. К тому же он не привык целеустремленно и долго размышлять. Систематический умственный труд требовал характера и определенного культурного уровня, которого у Алексея Михайловича не имелось. Словом, второму Романову явно не хватало глубины и широты подхода. За все годы своего царствования он так и не сумел переступить через ворох повседневных проблем и заглянуть далеко в будущее.
Здесь вновь уместно провести параллель между Алексеем Михайловичем и его сыном Петром. Последний постоянно задумывается о будущем России, осознанно интерпретируя свои неустанные труды как заботу о завтрашнем величии страны. Будущее — неотъемлемая часть культуры нового времени, в
