Где смерть опрокинула трупы на склон,Папаху надвинув на самые брови,На черном коне подъезжает барон.Он спустится шагом к изрубленным трупамИ смотрит им в лица,Склоняясь с седла,—И прядает конь,Оседающий крупом,И в пене испуга его удила.И яростью,Бредом ее истомяся,Кавказский клинок,—Он уже обнажен,—В гниющее,Красноармейское мясо,—Повиснув к земле,Погружает барон.Скакун обезумел,Не слушает шпор он,Выносит на гребень,Весь в лунном огне,—Испуганный шумом,Проснувшийся воронЗакаркает хрипло на черной сосне.И каркает ворон,И слушает всадник,И льдисто светлеет худое лицо.Чем возгласы птицы звучат безотрадней,Тем,Сжавшее сердце,Слабеет кольцо.Глаза засветились.В тревожном их блеске —Две крошечных искры,Два тонких луча…Но нынче,Вернувшись из страшной поездки,Барон приказал:«Позовите врача!»И лекарю,Мутной тоскою оборон(Шаги и бряцание шпор в тишине),Отрывисто бросил:«Хворает мой ворон:Увидев меня,Не закаркал он мне!Ты будешь лечить его,Если ж последнейОтрады лишусь — посчитаюсь с тобой!..»Врач вышел безмолвноИ тут же,В передней,Руками развел и покончил с собой.А в полдень,В кровавом Особом Отделе,Барону, —В сторонку дохнув перегар,—Сказали:«Вот эти… Они засиделись:Она — партизанка, а он — комиссар».И медленно,В шепот тревожных известий, —Они напряженными стали опять, —Им брошено:«На ночь сведите их вместе,А ночью — под вороном — расстрелять!»
